Поэт

..Глебу Горбовскому

Трущобный двор. Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И ходит холод ветреный и резкий.
И стены погружаются во мглу.
Гранитным громом грянуло с небес!
Весь небосвод в сверкании и в блеске!
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
Как тяжело ссутулился, исчез.
Не может быть, что это был не он!
Как без него представить эти тени,
И странный свет, и грязные ступени,
И гром, и стены с четырёх сторон?!

Я продолжаю верить в этот бред,
Когда в своё притонное жилище
По коридору, в страшной темнотище,
Отдав поклон, ведёт меня поэт...
Он, как матрос, которого томит
Глухая жизнь в задворках и в угаре.
— Какие времена на свете, Гарри!..
— О! Времена неласковые, Смит...

В моей судьбе творились чудеса!
Но я клянусь любою клятвой мира,
Что и твоя освистанная лира
Ещё свои поднимет паруса!

Ещё мужчины будущих времён,
(да будет воля их неустрашима!) —
Разгонят мрак бездарного режима
Для всех живых и подлинных имён!

...Ура, опять ребята ворвались!
Они ещё не сеют и не пашут.
Они кричат, они руками машут!..
Они как будто только родились!
Они — сыны запутанных дорог...
И вот, стихи, написанные матом,
Ласкают слух отчаянным ребятам,
Хотя, конечно, всё это — порок!..

Поэт, как волк, напьётся натощак,
И неподвижно, словно на портрете,
Всё тяжелей сидит на табурете.
И все молчат, не двигаясь никак...
Он говорит, что мы — одних кровей,
И на меня указывает пальцем!
А мне неловко выглядеть страдальцем,
И я смеюсь, чтоб выглядеть живей!

Но всё равно опутан я всерьёз
Какой-то общей нервною системой:
Случайный крик, раздавшись над богемой
Доводит всех до крика и до слез!
И всё торчит: в дверях торчит сосед!
Торчат за ним разбуженные тётки!
Торчат слова!
Торчит бутылка водки!
Торчит в окне таинственный рассвет.

Опять стекло оконное в дожде.
Опять удушьем тянет и ознобом...
...Когда толпа потянется за гробом,
Ведь кто-то скажет: "Он сгорел... в труде.'

Ленинград, 1-9 июля 1962