Медвежья горка

На охоте видишь зверя через прицел ружья. И потому всегда видишь его разъярённым или в страхе.
Увидеть зверя непуганым, за его домашними делами — редкая удача.
Мне пришлось.
Охотился я в горах на горных индеек-уларов. До полудня пролазал зря. Улары — самые чуткие птицы гор. И лазать за ними приходится по кручам у самых ледников.
Устал. Присел отдохнуть.
Тишина — в ушах звенит. Жужжат на припёке мухи. Кругом горы, горы и горы. Вершины их, как острова, поднялись из моря облаков.
Местами облачная пелена отодвинулась от склонов и в зазор видна тёмная подоблачная глубина. Проскользнул в зазор солнечный луч, — по подоблачным лесам заколыхались подводные тени и блики. Попадёт в солнечный луч птица — сверкнёт, как золотая рыбка.
Разомлел я на припёке. И заснул. Спал долго. Проснулся — солнце уже вечернее, с золотым ободком. От скал протянулись вниз узкие чёрные тени.
Ещё тише стало в горах.
Вдруг слышу: рядом, за бугром, будто бык вполголоса: «Мууу! Муууу!» И когтями по камням — шарк, шарк! Вот так бык! С когтями…
Выглядываю осторожно: на уступе ската медведица и два медвежонка.

Медведица только проснулась. Закинула башку вверх, зевает. Зевает и лапой брюхо чешет. А брюхо толстое, мохнатое.
Медвежата тоже проснулись. Смешные: губастые, головастые. Сонными глазами луп-луп, с лапы на лапу переминаются, плюшевыми башками покачивают.
Поморгали глазами, покачали башками — и схватились бороться. Лениво спросонок борются. Нехотя. Потом разозлились и сцепились всерьёз.
Кряхтят. Упираются. Ворчат.
А медведица всей пятернёй то по брюху, то по бокам: блохи кусают!..
Послюнил я палец, поднял — ветер на меня тянет. Перехватил ружьё половчее. Смотрю.
От уступа, на котором были медведи, до другого уступа, пониже, лежал ещё плотный нестаявший снег.
Дотолкались медвежата до края, да вдруг и скатились по снегу на нижний уступ.
Медведица перестала брюхо чесать, перегнулась через край, смотрит.
Потом позвала тихо: «Рррмууу!»
Покарабкались медвежата наверх. Да на полгорке не утерпели и схватились опять бороться. Схватились — и опять покатились вниз.
Понравилось им. Выкарабкается один, ляжет на пузечко, подтянется к краю — раз! — и внизу. За ним второй. На боку, на спине, через голову. Визжат: и сладко, и страшно!

Я и про ружьё забыл. Кому же придёт в голову стрелять в этих неслухов, что штаны себе на горке протирают!
Медвежата наловчились: схватятся и катятся вниз вдвоём. А медведица опять раздремалась.
Долго смотрел я на медвежью игру. Потом вылез из-за камня.
Увидели меня медвежата, — притихли, во все глаза глядят.
А тут и медведица меня заметила. Вскочила, фыркнула, вскинулась на дыбы.
Я за ружьё. Глаза в глаза смотрим.
Губа у неё отвисла, и два клыка торчат. Клыки мокрые и от травы зелёные.
Вскинул я ружьё к плечу.
Медведица схватилась обеими лапами за башку, рявкнула — да вниз с горки, да через голову!
Медвежата за ней — снег вихрем! Я ружьём вслед машу, кричу:
— А-а, растяпа старая, будешь спать!
Скачет медведица по скату так, что задние лапы за уши забрасывает. Медвежата сзади бегут, курдючками толстыми трясут, оглядываются. И холки горбиком — как у мальчишек-озорников, которых матери закутают зимой в платки: концы под мышки, и на спине узел горбиком.
Убежали медведи.
«Эх, — думаю, — была не была!»
Сел я на снег и — раз! — вниз по накатанной медвежьей горке. Оглянулся — не видал ли кто? — и весёлый пошёл к палатке.