Актёр

Рассказ этот — истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Рассказал мне об этом актёр-любитель.

Вот что он рассказал:

«Вот вы меня, граждане, спрашиваете, был ли я актёром? Ну, был. В театре играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего в этом нет выдающего.

Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.

Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики — знакомые, родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь — подмигивают с партеру — дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им знаки делаешь — дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с усами.

Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего. Крови больше испортишь.

Вот раз ставили мы пьесу «Кто виноват». Из прежней жизни. Очень это сильная пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на глазах у публики. Очень натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.

Так вот, поставили эту пьесу.

А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, выпил. И в жаре до того его, бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести. И, как выйдет к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.

Режиссер Иван Палыч мне говорит:

— Не придётся,— говорит,— во втором акте его выпущать. Передавит, сукин сын, все лампочки. Может,— говорит,— ты заместо его сыграешь. Публика дура — не поймёт.

Я говорю:

— Я, граждане, не могу,— говорю,— к рампе выйти. Не просите. Я,— говорю,— сейчас два арбуза съел. Неважно соображаю.

А он говорит:

— Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после очухается. Не срывай,— говорит,— просветительной работы.

Всё-таки упросили. Вышел я к рампе.

И вышел по ходу пьесы, как есть, в своём пиджаке, в брюках. Только что бородёнку чужую приклеил. И вышел. А публика, хотя и дура, а враз узнала меня.

— А,— говорят,— Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы…

Я говорю:

— Робеть, граждане, не приходится — раз,— говорю,— критический момент. Артист,— говорю,— сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюёт.

Начали действие.

Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман лезет.

Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.

Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!

— Не подходите,— говорю,— сволочи, честью прошу.

А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник (восемнадцать червонцев) и к часам прутся.

Я кричу не своим голосом:

— Караул, дескать, граждане, всерьёз грабят.

А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши бьёт. Кричит:

— Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.

Я кричу:

— Не помогает, братцы!

И сам стегаю прямо по головам.

Вижу — один любитель кровью исходит, а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.

— Братцы,— кричу,— да что ж это? За какое самое это страдать-то приходится?

Режиссёр тут с кулис высовывается.

— Молодец,— говорит,— Вася. Чудно,— говорит,— рольку ведёшь. Давай дальше.

Вижу — крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь — всё прямо по ходу пьесы ложится.

Встал я на колени.

— Братцы,— говорю.— Режиссёр,— говорю,— Иван Палыч. Не могу больше! Спущайте занавеску. Последнее,— говорю,— сбереженье всерьёз прут!

Тут многие театральные спецы — видят, не по пьесе слова — из кулис выходят. Суфлёр, спасибо, из будки наружу вылезает.

— Кажись,— говорит,— граждане, действительно у купца бумажник свистнули.

Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.

— Братцы,— говорю.— Режиссёр,— говорю,— Иван Палыч. Да что ж это,— говорю.— По ходу,— говорю,— пьесы ктой-то бумажник у меня вынул.

Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой бумажник кто-то в кусты кинул.

Деньги так и сгинули. Как сгорели.

Вы говорите — искусство? Знаем! Играли!»