Р.В.С.

1 Часть

Раньше сюда иногда забегали ребятишки затем, чтобы побегать и полазить между осевшими и полуразрушенными сараями. Здесь было хорошо.
Когда-то немцы, захватившие Украину, свозили сюда сено и солому. Но немцев прогнали красные, после красных пришли гайдамаки, гайдамаков прогнали петлюровцы, петлюровцев – ещё кто-то. И осталось лежать сено почерневшими, полусгнившими грудами.

А с тех пор как атаман Криволоб, тот самый, у которого жёлто-голубая лента пересекала папаху, расстрелял здесь четырёх москалей и одного украинца, пропала у ребятишек всякая охота лазить и прятаться по заманчивым лабиринтам. И остались стоять чёрные сараи, молчаливые, заброшенные.
Только Димка забегал сюда часто, потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько сладкая полынь и спокойно жужжали шмели над широко раскинувшимися лопухами.
А убитые?… Так, ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землёй. А старый нищий Авдей, тот, которого боится Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок крепкий крест и тайком поставил его над могилой. Никто не видел, а Димка видел. Видел, но не сказал никому.
В укромном углу Димка остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он порылся в соломе и извлёк оттуда две обоймы патронов, шомпол от винтовки и заржавленный австрийский штык без ножен.
Сначала Димка изображал разведчика, то есть ползал на коленях, а в критические минуты, когда имел основание предполагать, что неприятель близок, ложился на землю и, продвигаясь дальше с величайшей осторожностью, высматривал подробно его расположение. По счастливой случайности или ещё почему-то, только сегодня ему везло. Он ухитрялся безнаказанно подбираться почти вплотную к воображаемым вражьим постам и, преследуемый градом выстрелов из ружей, из пулемётов, а иногда даже из батарей, возвращался невредимым в свой стан.
Потом, сообразуясь с результатами разведки, высылал в дело конницу и с визгом врубался в самую гущу репейников и чертополохов, которые геройски умирали, не желая, даже под столь бурным натиском, обращаться в бегство.
Димка ценит мужество и потому забирает остатки в плен. Затем, скомандовав «стройся» и «смирно», он обращается к захваченным с гневной речью:
– Против кого идёте? Против своего брата рабочего и крестьянина? Генералы вам нужны да адмиралы…
Или:
– Коммунию захотели? Свободы захотели? Против законной власти…
Это в зависимости от того, командира какой армии в данном случае изображал он, так как командовал то одной, то другой по очереди.
Он так заигрался сегодня, что спохватился только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.
«Ёлки палки! – подумал он. – Вот теперь мать задаст трёпку, а то и поесть, пожалуй, не оставит». И, спрятав своё оружие, он стремительно пустился домой, раздумывая на бегу, что бы соврать такое получше.
Но к величайшему удивлению, нагоняя он не получил и врать ему не пришлось.
Мать почти не обратила на него внимания, несмотря на то что Димка чуть не столкнулся с ней у крыльца. Бабка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана.
Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.
Кто-то тихонько дёрнул сзади Димку за штанину. Обернулся – и увидел печально посматривающего мохнатого Шмеля.
– Ты что, дурак? – ласково спросил он и вдруг заметил, что у собачонки рассечена чем-то губа.
– Мам! Кто это? – гневно спросил Димка.
– Ах, отстань! – досадливо ответила та отворачиваясь. – Что я, присматривалась, что ли?
Но Димка почувствовал, что она говорит неправду.
– Это дядя сапогом двинул, – пояснил Топ.
– Какой ещё дядя?
– Дядя… серый… он у нас в хате сидит. Выругавши «серого дядю», Димка отворил дверь.
На кровати он увидел здорового детину в солдатской гимнастёрке. Рядом на лавке лежала казённая серая шинель.
– Головень! – удивился Димка. – Ты откуда?
– Оттуда, – последовал короткий ответ.
– Ты зачем Шмеля ударил?
– Какого ещё Шмеля?
– Собаку мою…
– Пусть не гавкает. А то я ей и вовсе башку сверну.
– Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! – с сердцем ответил Димка и шмыгнул за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжёлому сапогу.
Димка никак не мог понять, откуда взялся Головень. Совсем ещё недавно забрали его красные в солдаты, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтобы служба у них была такая короткая.
За ужином он не вытерпел и спросил:
– Ты в отпуск приехал?
– В отпуск.
– Вот что! Надолго?
– Надолго. – Ты врёшь, Головень! – убеждённо сказал Димка. – Ни у красных, ни у белых, ни у зелёных надолго сейчас не отпускают, потому что сейчас война. Ты дезертир, наверно.
В следующую же секунду Димка получил здоровый удар по шее.
– Зачем ребёнка бьёшь? – вступилась Димкина мать. – Нашёл с кем связываться.
Головень покраснел ещё больше, взмахнул своей круглой головой с оттопыренными ушами (за неё-то он и получил кличку) и ответил грубо:
– Помалкивайте-ка лучше… Питерские пролетарии… Дождётесь, что я вас из дома повыгоню.
После этого мать как-то съёжилась, осела и выругала глотавшего слёзы Димку:
– А ты не суйся, идол, куда не надо, а то ещё и не так попадёт.
После ужина Димка забился в сени, улёгся на груду соломы за ящиками, укрылся материной поддёвкой и долго лежал не засыпая. Потом к нему тихонько пробрался Шмель и положил голову на плечо.
– Уедем, мам, в Питер, к батьке.
– Эх, Димка! Да я бы хоть сейчас… Да разве проедешь теперь? Пропуски разные нужны, а потом и так – кругом вон что делается.
– В Питере, мам, какие?
– Кто их знает! Говорят, что красные. А, может, врут. Разве теперь разберёшь?
Димка согласился, что разобрать трудно. Уж на что близко волостное село, а и то не поймёшь, чьё оно. Говорили, что занял его на днях Козолуп… А что за Козолуп, какой он партии?
И он спросил у задумавшейся матери:
– Мам, а Козолуп зелёный?
– А пропади они все, вместе взятые! – с сердцем ответила та. – Все были люди как люди, а теперь поди-ка…
В сенцах темно. Сквозь распахнутую дверь виднеются густо пересыпанное звёздами небо и краешек светлого месяца. Димка зарывается глубже в солому, приготавливаясь видеть продолжение интересного, но недосмотренного вчера сна. Засыпая, он чувствует, как приятно греет шею прикорнувший к нему верный Шмель…
В синем небе края облаков серебрятся от солнца. Широко по полям жёлтыми хлебами играет ветер, и лазурно покоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за тёмным лесом протрещали раскатисто пулемёты. Где-то за краем перекликнулись глухо орудия. И куда-то промчался лёгкий кавалерийский отряд.
– Мам, с кем это?
– Отстань!
Отстал Димка, побежал к забору, взобрался на одну из жердей и долго смотрел вслед исчезающим всадникам.
Между тем Головень ходил злой. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красный отряд, он скрывался где-то. И Димка понял, что Головень дезертир.
Как-то бабка послала Димку отнести Головню на сеновал кусок сала и ломоть хлеба. Подбираясь к укромному логову, он заметил, что Головень, сидя к нему спиной, мастерит что-то.
«Винтовка! – удивился Димка. – Вот так штука! На что она ему?»
Головень тщательно протёр затвор, заткнул ствол тряпкой и запрятал винтовку в сено.
Весь вечер и несколько следующих дней Димку разбирало любопытство посмотреть, что за винтовка: «Русская или немецкая? А, может, там и наган есть?»
Как раз в это время утихло всё кругом. Прогнали красные Козолупа и ушли дальше на какой-то фронт. Тихо и безлюдно стало в маленькой деревушке, и Головень начал покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями зазвенел порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху и бестолково зажужжала мошкара, решил Димка пробраться на сеновал. Дверца была заперта на замок, но у Димки был свой ход – через курятник. Заскрипела отодвигаемая доска, громко заклохтали потревоженные куры. Испугавшись произведённого шума, Димка быстро юркнул наверх. На сеновале было душно и тихо. Пробрался в угол, где валялась красная подушка в перьях, и, принявшись шарить под крышей, наткнулся на что-то твёрдое. «Приклад!» Прислушался: на дворе – никого. Потянул и вытащил всю винтовку. Нагана не было. Винтовка оказалась русской. Димка долго вертел её, осторожно ощупывая и осматривая. «А что, если открыть затвор?»
Сам он никогда не открывал, но часто видел, как это делают солдаты. Потянул тихонько – рукоятка вверх подаётся. Отодвинул на себя до отказа. «Умею!» – горделиво подумал он, но тут же заметил под затвором вынырнувший откуда-то желтоватый патрон. Это его немного озадачило, и он решил закрыть снова. Теперь пошло туже, и Димка заметил, что жёлтый патрон движется прямо в ствол. Он остановился в нерешительности, отодвинул от себя винтовку.
«И куда лезет, чёрт!»
Однако надо было торопиться. Он закрыл затвор и начал потихоньку толкать ружьё на место. Запрятал почти всё, как вдруг распахнулась дверь и прямо перед Димкой очутилось удивлённое и рассерженное лицо Головня.
– Ты что, собака, здесь делаешь?
– Ничего! – испуганно ответил Димка. – Я спал… И незаметно двинул ногой в сено приклад винтовки.
В тот же момент грохнул глухой, но сильный выстрел. Димка чуть не сшиб Головня с лестницы, бросился сверху прямо на землю и пустился через огороды. Перескочив через плетень возле дороги, он оступился в канаву и когда вскочил, почувствовал, как рассвирепевший Головень вцепился ему в рубаху.
«Убьёт! – подумал Димка. – Ни мамки, никого – конец теперь». И, получив сильный тычок в спину, от которого чёрная полоса поползла по глазам, он упал на землю, приготовившись получить ещё и ещё.
Но… что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня. И кто-то крикнул гневно и повелительно:
– Не сметь!
Открыв глаза, Димка увидел сначала лошадиные ноги – целый забор лошадиных ног.
Кто-то сильными руками поднял его за плечи и поставил на землю. Только теперь рассмотрел он окружавших его кавалеристов и всадника в чёрном костюме, с красной звездой на груди, перед которым растерянно стоял Головень.
– Не сметь! – повторил незнакомец и, взглянув на заплаканное лицо Димки, добавил: – Не плачь, мальчуган, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после. – Кивнул одному головой и с отрядом умчался вперёд.
Отстал один и спросил строго:
– Ты кто такой?
– Здешний, – хмуро ответил Головень.
– Почему не в армии?
– Год не вышел.
– Фамилия?… На обратном пути проверим. – Ударил шпорами кавалерист, и прыгнула лошадь с места галопом.
И остался на дороге недоумевающий и не опомнившийся ещё Димка. Посмотрел назад – нет никого. Посмотрел по сторонам – нет Головня. Посмотрел вперёд и увидел, как чернеет точками и мчится, исчезая за горизонтом, красный отряд.

2 Часть

Высохли на глазах слёзы. Утихла понемногу боль. Но идти домой Димка боялся и решил обождать до ночи, когда улягутся все спать. Направился к речке. У берегов под кустами вода была тёмная и спокойная, посерёдке отсвечивала розоватым блеском и тихонько играла, перекатываясь через мелкое каменистое дно.
На том берегу, возле опушки Никольского леса, заблестел тускло огонёк костра. Почему-то он показался Димке очень далёким и заманчиво загадочным. «Кто бы это? – подумал он. – Пастухи разве?… А, может, и бандиты! Ужин варят – картошку с салом или ещё что-нибудь такое…» Ему очень хотелось есть.
В сумерках огонёк разгорался всё ярче и ярче, приветливо мигая издалека мальчугану. Но ещё глубже хмурился, темнел в сумерках беспокойный Никольский лес.
Спускаясь по тропке, Димка вдруг остановился, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, кто-то пел высоким переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво, разбивая слова:

Та-ваа-рищи, та-ва-рищи, –
Сказал он им в ответ, –
Да здра-вству-ит
Ра-сия !
Да здра-вству-ит
Совет!

«А, чтоб тебя! Вот наяривает!» – с восхищением подумал Димка и бегом пустился вниз.
На берегу он увидал худенького мальчишку, валявшегося возле затасканной сумки. Заслышав шаги, тот оборвал песню и с опаской посмотрел на Димку:
– Ты чего?
– Ничего… Так!
– А-а! – протянул тот, по-видимому удовлетворённый ответом. – Драться, значит, не будешь?
– Чего-о?
– Драться, говорю… А то смотри! Я даром что маленький, а так отошью…
Димка вовсе и не собирался драться и спросил в свою очередь:
– Это ты пел?
– Я.
– А ты кто?
– Я Жиган, – горделиво ответил тот. – Жиган из города… Прозвище у меня такое.
С размаху бросившись на землю, Димка заметил, как мальчишка испуганно отодвинулся.
– Барахло ты, а не жиган… Разве такие жиганы бывают?… А вот песни поёшь здорово.
– Я, брат, всякие знаю. На станциях по эшелонам завсегда пел. Всё равно хоть красным, хоть петлюровцам, хоть кому… Ежели товарищам, скажем, – тогда «Алёша ша» либо про буржуев. Белым – так тут надо другое: «Раньше были денежки, были и бумажки», «Погибла Расея», ну а потом «Яблочко» – его, конечно, на обе стороны петь можно, слова только переставлять надо.
Помолчали.
– А ты зачем сюда пришёл?
– Крёстная у меня тут, бабка Онуфриха. Я думал хоть с месяц отожраться. Куды там! Чтоб, говорит, тебя через неделю, через две здесь не было!
– А потом куда?
– Куда-нибудь. Где лучше.
– А где?
– Где? Кабы знать, тогда что! Найти надо.
– Приходи утром на речку, Жиган. Раков по норьям ловить будем!
– Не соврёшь? Обязательно приду! – весьма довольный, ответил тот.

Перескочив плетень, Димка пробрался на тёмный двор и заметил сидевшую на крыльце мать. Он подошёл к ней и, потянувши за платок, сказал серьёзно:
– Ты, мам, не ругайся… Я нарочно долго не шёл, потому Головень меня здорово избил.
– Мало тебе! – ответила она оборачиваясь. – Не так бы надо…
Но Димка слышит в её словах и обиду, и горечь, и сожаление, но только не гнев.
… Пришёл как-то на речку скучный-скучный Димка.
– Убежим, Жиган! – предложил он. – Закатимся куда-нибудь подальше отсюда, право!
– А тебя мать пустит?
– Ты дурак, Жиган! Когда убегают, то ни у кого не спрашивают. Головень злой, дерётся. Из-за меня мамку и Топа гонит.
– Какого Топа?
– Братишку маленького. Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали. Да и так надоело всё. Ну, что дома?
– Убежим! – оживлённо заговорил Жиган. – Мне что не бежать? Я хоть сейчас. По эшелонам собирать будем.
– Как собирать?
– А так: спою я что-нибудь, а потом скажу: «Всем товарищам нижайшее почтенье, чтобы был вам не фронт, а одно развлеченье. Получать хлеба по два фунта, табаку по осьмушке, не попадаться на дороге ни пулемёту, ни пушке». Тут, как начнут смеяться, снять шапку в сей же момент и сказать: «Граждане! Будьте добры, оплатите детский труд».
Димка подивился лёгкости и уверенности, с какой Жиган выбрасывал эти фразы, но такой способ существования ему не особенно понравился, и он сказал, что гораздо лучше бы вступить добровольцами в какой-нибудь отряд, организовать собственный или уйти в партизаны. Жиган не возражал, и даже, наоборот, когда Димка благосклонно отозвался о красных, «потому что они за революцию», выяснилось, что Жиган служил уже у красных.
Димка посмотрел на него с удивлением и добавил, что ничего и у зелёных, «потому что гусей они едят много». Дополнительно тут же выяснилось, что Жиган бывал также у зелёных и регулярно получал свою порцию, по полгуся в день.
План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Жигана бежать сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.
– Перво-наперво хлеба надо хоть для начала захватить, – заявил Димка, – а то как из дома, так и по соседям. А потом спичек…
– Котелок бы хорошо. Картошки в поле нарыл – вот тебе и обед!
Димка вспомнил, что Головень принёс с собой крепкий медный котелок. Бабка начистила его золой и когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.
– Заперто только, а ключ с собой носит.
– Ничего! – заявил Жиган. – Из-под всякого запора при случае можно, повадка только нужна.
Решили теперь же начать запасать провизию. Прятать Димка предложил в солому у сараев.
– Зачем у сараев? – возразил Жиган. – Можно ещё куда-либо… А то рядом с мёртвыми!
– А тебе что мёртвые? – насмешливо спросил Димка.
В этот же день Димка притащил небольшой ломоть сала, а Жиган – тщательно завёрнутые в бумажку три спички.
– Нельзя помногу, – пояснил он. – У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно.
И с этой минуты побег был решён окончательно.
А везде беспокойно бурлила жизнь. Где-то недалеко проходил большой фронт. Ещё ближе – несколько второстепенных, поменьше. А кругом красноармейцы гонялись за бандами, или банды за красноармейцами, или атаманы дрались меж собой. Крепок был атаман Козолуп. У него морщина поперёк упрямого лба залегла изломом, а глаза из-под седоватых бровей посматривали тяжело. Угрюмый атаман! Хитёр, как чёрт, атаман Лёвка. У него и конь смеётся, оскаливая белые зубы, так же как и он сам. Но с тех пор как отбился он из-под начала Козолупа, сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла между ними.
Написал Козолуп приказ поселянам: «Не давать Лёвке ни сала для людей, ни сена для коней, ни хат для ночлега».
Засмеялся Лёвка, написал другой.
Прочитали красные оба приказа. Написали третий: «Объявить Лёвку и Козолупа вне закона» – и всё. А много им расписывать было некогда, потому что здорово гнулся у них главный фронт.
И пошло тут что-то такое, чего и не разберёшь. Уж на что дед Захарий! На трёх войнах был. А и то, когда садился на завалинке возле рыжей собачонки, которой пьяный петлюровец шашкой ухо отрубил, говорил:
– Ну и времечко!
Приехали сегодня зелёные, человек двадцать. Заходили двое к Головню. Гоготали и пили чашками мутный крепкий самогон.
Димка смотрел на них с любопытством.
Когда Головень ушёл, Димка, давно хотевший узнать вкус самогонки, слил остатки из чашек в одну.
– Димка, мне! – плаксиво захныкал Топ.
– Оставлю, оставлю!
Но едва он опрокинул чашку в рот, как, отчаянно отплёвываясь, вылетел на двор. Возле сараев он застал Жигана.
– А я, брат, штуку знаю.
– Какую?
– У нас за хатой зелёные яму через дорогу роют, а чёрт её знает – зачем. Должно, чтоб никто не ездил.
– Как же можно не ездить? – с сомнением возразил Димка. – Тут не так что-то. Не иначе как что-нибудь затевается.
Пошли осматривать свои запасы. Их было ещё не много: два куска сала, кусок варёного мяса и с десяток спичек.
В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.
Далеко, в Ольховке, приткнувшейся к опушке Никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, а так просто, мягко-мягко. И когда густые дрожащие звуки мимо соломенных крыш дошли до ушей старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону и, перекрестившись неторопливо, крепко сел на своё место, возле покривившегося крылечка. А когда сел, то подумал: «Какой же это праздник завтра будет?» И так прикидывал и этак – ничего не выходит. Потому престольный в Ольховке уже прошёл, а спасу ещё рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старухи:
– Горпина, а Горпина, или у нас завтра воскресенье будет?
– Что ты, старый! – недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. – Разве же после среды воскресенье бывает?
– Ото ж и я так думаю…
И усомнился дед Захарий, не напрасно ли он крест на себя наложил и не худой ли какой это звон.
Набежал ветерок, чуть колыхнул седую бороду. И увидел дед Захарий, как высунулись любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, а с поля донёсся какой-то протяжный странный звук, как будто заревел бык либо корова в стаде, только ещё резче и дольше:
У-о-уу-ууу…
А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали подле поскотины выстрелы… Захлопнулись разом окошки, исчезли с улиц ребятишки. И не мог только встать и сдвинуться напуганный старик, пока не закричала на него Горпина:
– Ты тюпайся швидче, старый дурак! Или ты не видишь, что такое начинается?
А в это время у Димки колотилось сердце такими же неровными, как выстрелы, ударами, и хотелось ему выбежать на улицу, узнать, что там такое… Было ему страшно, потому что побледнела мать и сказала не своим, тихим голосом:
– Ляг… ляг на пол, Димушка. Господи, только бы из орудиев не начали!
У Топа глаза сделались большие большие, и он застыл на полу, приткнувши голову к ножке стола. Но лежать ему было неудобно, и он сказал плаксиво:
– Мам, я не хочу на полу, я на печку лучше…
– Лежи, лежи! Вот придёт гайдамак… он тебе!
В эту минуту что-то особенно здорово грохнуло, так что зазвенели стекла окошек, и показалось Димке, что дрогнула земля. «Бомбы бросают!» – подумал он и услышал, как мимо потемневших окон с топотом и криками пронеслось несколько человек.
Всё стихло. Прошло ещё с полчаса. Кто-то застучал в сенцах, изругался, наткнувшись на пустое ведро. Распахнулась дверь, и в хату вошёл вооружённый Головень.
Он был чем-то сильно разозлён, потому что, выпивши залпом ковш воды, оттолкнул сердито винтовку в угол и сказал с нескрываемой досадой:
– Ах, чтоб ему!…

Утром встретились ребята рано.
– Жиган, – спросил Димка, – ты не знаешь, отчего вчера… С кем это?
У Жигана юркие глаза блеснули самодовольно. И он ответил важно:
– О, брат! Было у нас вчера дело…
– Ты не ври только! Я ведь видел, как ты сразу тоже за огороды припустился.
– А почём ты знаешь? Может, я кругом! – обиделся Жиган.
Димка сильно усомнился в этом, но перебивать не стал.
– Машина вчера езжала, а ей в Ольховке починка была. Она только оттуда, а Гаврила дьякон в колокол: бум!…– сигнал, значит.
– Ну?
– Ну вот и ну… Подъехала к деревне, а по ней из ружей. Она было назад, глядь – ограда уже заперта.
– И поймали кого?
– Нет… Оттуда такую стрельбу подняли, что и не подступиться. А потом видят – дело плохо, и врассыпную… Тут их и постреляли. А один убёг. Бомбу бросил ря-адышком, у Онуфрихиной хаты все стёкла полопались. По нём из ружей кроют, за ним гонятся, а он через плетень, через огороды, да и утёк.
– А машина?
– Машина и сейчас тут… только негодная, потому что, как убегать, один гранатой запустил. Всю искорёжил… Я уж бегал… Федька Марьин допрежь меня ещё поспел. Гудок стащил. Нажмёшь резину, а он как зовоет!
Весь день только и было разговоров, что о вчерашнем происшествии. Зелёные ускакали ещё ночью. И осталась снова без власти маленькая деревушка.
Между тем приготовления к побегу подходили к концу. Оставалось теперь стащить котелок, что и решено было сделать завтра вечером при помощи длинной палки с насаженным гвоздём через маленькое окошко, выходящее в огород.
Жиган пошёл обедать.
Димке не сиделось, и он отправился ожидать его к сараям.
Завалился было сразу на солому и начал баловаться, защищаясь от яростно атакующего его Шмеля, но вскоре привстал, немного встревоженный. Ему показалось, что снопы разбросаны как-то не так, не по обыкновенному. «Неужели из ребят кто-нибудь лазил? Вот черти!» И он подошёл, чтобы проверить, не открыл ли кто место, где спрятана провизия. Пошарил рукой – нет, тут! Вытащил сало, спички, хлеб. Полез за мясом – нет!
– Ах, черти! – выругался он. – Это не иначе как Жиган сожрал. Если бы кто из ребят, так уж всё сразу бы.
Вскоре показался и Жиган. Он только что пообедал, а потому был в самом хорошем настроении и подходил, беспечно насвистывая.
– Ты мясо ел? – спросил Димка, уставившись на него сердито.
– Ел! – ответил он. – Вку-усно…
– Вкусно! – напустился на него разозлённый Димка. – А тебе кто позволил? А где такой уговор был? А на дорогу что?… Вот я тебя тресну по башке, тогда будет вкусно!…
Жиган опешил.
– Так, это же я дома за обедом. Онуфриха раздобрилась, кусок из щей вынула, здоро-овый!
– А отсюда кто взял?
– И не знаю вовсе.
– Побожись.
– Ей-богу! Вот чтоб мне провалиться сей же секунд, ежели брал!
Но потому ли, что Жиган не провалился «сей же секунд», или потому, что отрицал обвинение с необыкновенной горячностью, только Димка решил, что в виде исключения на этот раз Жиган не врёт. И, глазами скользнув по соломе, Димка позвал Шмеля, протягивая руку к хворостине:
– Шмель, а ну поди сюда!
Но Шмель не любил, когда с ним так разговаривали. И, бросив теребить жгут, опустив хвост, он сразу же направился в сторону.
– Он сожрал, – с негодованием подтвердил Жиган. – И кусок то какой жи-ирный!
Перепрятали всё повыше, заложили доской и привалили кирпич.
Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.
– В лесу ночевать возле костра… хорошо!
– Темно ночью только, – с сожалением заметил Жиган.
– А что темно? У нас ружья будут, мы и сами…
– Вот если поубивают… – начал опять Жиган и добавил серьёзно: – Я, брат, не люблю, чтоб меня убивали.
– Я тоже, – сознался Димка. – А то что, в яме то… вон как эти. – И он кивнул головой туда, где покривившийся крест чуть-чуть вырисовывался из-за густых сумерек.
При этом напоминании Жиган съёжился и почувствовал, что в вечернем воздухе стало как бы прохладнее. Но, желая показаться молодцом, он ответил равнодушно:
– Да, брат… А у нас была один раз штука… И оборвался, потому что Шмель, улёгшийся под боком Димки, поднял голову, насторожил уши и заворчал предостерегающе и сердито.
– Ты что? Что ты, Шмелик? – с тревогой спросил его Димка и погладил по голове.
Шмель замолчал и снова положил голову между лап.
– Крысу чует, – шёпотом проговорил Жиган и, притворно зевнув, добавил: – Домой надо идти, Димка.
– Сейчас. А какая у вас была штука?
Но Жигану стало уже не до штуки, и, кроме того, то, что он собирался соврать, вылетело у него из головы. – Пойдём, – согласился Димка, обрадовавшись, что Жиган не вздумал продолжать рассказ.
Встали.
Шмель поднялся тоже, но не пошёл сразу, а остановился возле соломы и заворчал тревожно снова, как будто дразнил его кто из темноты.
– Крыс чует! – повторил теперь Димка.
– Крыс? – упавшим голосом ответил Жиган. – А только почему же это он раньше их не чуял?
И добавил негромко:
– Холодно что-то. Давай побежим, Димка!… А большевик тот, что убёг, где-либо подле деревни недалеко.
– Откуда ты знаешь?
– Так, думаю! Посылала меня сейчас Онуфриха к Горпине, чтобы взять взаймы, полчашки соли. А у неё в тот день рубаха с плетня пропала. Я пришёл, слышу из сенец, ругается кто-то: «И бросил, – говорит, – какой то рубаху под жерди. Мы ж с Егорихой смотрим: она порвана, и кабы немного, а то вся как есть». А дед Захарий слушал, слушал, да и говорит: «О, Горпина…»
Тут Жиган многозначительно остановился, посматривая на Димку, и только когда тот нетерпеливо занукал, начал снова:
– А дед Захарий и говорит: «О, Горпина, ты спрячь лучше язык подальше». Тут я вошёл в хату. Гляжу, а на лавке рубашка лежит, порванная и вся в крови. И как увидала меня, села на неё Горпина сей же секунд и велит: «Подай ему, старый, с полчашки», а сама не поднимается. А мне что, я и так видел. Так вот, думаю, это большевика пулей подшибло.
Помолчали, обдумывая неожиданно подслушанную новость. У одного глаза прищурились, уставившись неподвижно и серьёзно. У другого забегали и заблестели. И сказал Димка:
– Вот что, Жиган, молчи лучше и ты. Много и так поубивали красных у нас возле деревни, и всё поодиночке.
Назавтра утром был назначен побег. Весь день Димка был сам не свой. Разбил нечаянно чашку, наступил на хвост Шмелю и чуть не вышиб кринку кислого молока из рук входившей бабки, за что и получил здоровую оплеуху от Головня.
А время шло. Час за часом прошёл полдень, обед, наступил вечер.
Спрятались в огороде, за бузиной, у плетня, и стали выжидать.
Засели они рановато, и долго ещё через двор проходили люди. Наконец, пришёл Головень, позвала Топа мать. И прокричала с крыльца:
– Димка! Диму ушка! Где ты делся? «Ужинать!» – решил он, но откликнуться, конечно, и не подумал. Мать постояла, постояла и ушла.
Подождали. Крадучись вышли. Возле стенки чулана остановились. Окошко было высоко. Димка согнулся, упёршись руками в колени. Жиган забрался к нему на спину и осторожно просунулся в окошко.
– Скорей, ты! У меня спина не каменная.
– Темно очень, – шёпотом ответил Жиган. С трудом зацепив котелок, он потащил его к себе и спрыгнул. – Есть!
– Жиган, – спросил Димка, – а колбасу где ты взял?
– Там висела ря-адышком. Бежим скорей!
Проворно юркнули в сторону, но за плетнём вспомнили, что забыли палку с крюком у стенки. Димка – назад. Схватил и вдруг увидел, что в дыру плетня просунул голову и любопытно смотрит на него Топ.
Димка, с палкой и с колбасой, так растерялся, что опомнился только тогда, когда Топ спросил его:
– Ты зачем койбасу стащил?
– Это не стащил, Топ. Это надо, – поспешно ответил Димка. – Воробушков кормить. Ты любишь, Топ, воробушков? Чирик чирик!… Чирик чирик!… Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам хороший!
– Воробушков? – серьёзно спросил Топ.
– Да-да! Вот ей-богу!… У них нет… бе едные!
– И гвоздь дашь?
– И гвоздь дам… Ты не скажешь, Топ? А то не дам гвоздя и с Шмелькой играть не дам.
И, получив обещание молчать (но про себя усомнившись в этом сильно), Димка помчался к нетерпеливо ожидавшему Жигану.
Сумерки наступали торопливо, и когда ребята добежали до сараев, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, было уже темно.
– Прячь скорей!
– Давай! – И Жиган полез в щель, под крышу. – Димка, тут темно, – тревожно ответил он. – Я не найду ничего…
– А дурной, врёшь ты, что не найдёшь! Испугался уж!
Полез сам. В потёмках нащупал руку Жигана и почувствовал, что она дрожит.
– Ты чего? – спросил он, ощущая, что страх начинает передаваться и ему.
– Там… – И Жиган крепче ухватился за Димку. И Димка ясно услыхал доносившийся из тёмной глубины сарая тяжёлый, сдавленный стон.
В следующую же секунду, с криком, скатившись вниз, не различая ни дороги, ни ям, ни тропинок, оба в ужасе неслись прочь.

3 Часть

В эту ночь долго не мог заснуть Димка. Понемногу в голове у него начали складываться кое-какие предположения: «Крысы… Кто съел мясо?… Рубашка… стон… А что, если?…»
Он долго ворочался и никак не мог отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.
Утром он был уже у сараев. Отвалил солому и забрался в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. «Где-то тут», – подумал Димка и пополз. Завернул за груду рассыпавшихся необожжённых кирпичей и остановился испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он чуть приподнял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но потому ли, что изменили ему силы, или ещё почему-либо, только всмотревшись воспалёнными, мутными глазами, разжал он пальцы, опустил револьвер и, приподнявшись, проговорил хрипло, с трудом ворочая языком:
– Пить!
Димка сделал шаг вперёд. Блеснула звёздочка с белым венком, и Димка едва не крикнул от удивления, узнав в раненом незнакомца, когда-то вырвавшего его из рук Головня.
Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство жалости к человеку, так горячо заступившемуся за него.
Схватив котелок, Димка помчался за водой на речку. Возвращаясь бегом, он едва не столкнулся с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое бельё. Димка поспешно шмыгнул в кусты и видел оттуда, как Федька замедлил шаг, с любопытством поворачивая голову в его сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: «Да неси ж дьяволёнок, чего ты завихлялся», то Федька, конечно, не утерпел бы проверить, кто это спрятался столь поспешно в кустах.
Вернувшись, Димка увидел, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем-то во сне. Димка тронул его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел перед собой мальчугана, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:
– Красные далеко?
– Далеко. И не слыхать вовсе.
– А в городе?
– Петлюровцы, кажись.
Поник головой раненый и спросил у Димки:
– Мальчик, ты никому не скажешь?
И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнул Димка и принялся уверять, что не скажет.
– Жигану разве!
– Это с которым вы бежать собирались?
– Да, – смутившись, ответил Димка. – Вот и он, кажется.
Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Жиган разыскивал и дивился, куда это пропал его товарищ.
Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Димка запустил в него легонько камешком.
– Ты чего? – спросил Жиган.
– Тише! Лезь сюда… Надо. – Так, ты позвал бы, а то на ко… Камнем! Ты б ещё кирпичом запустил.
Спустились оба в дыру. Увидев перед собой незнакомца и тёмный револьвер на соломе, Жиган остановился оробев.
Незнакомец открыл глаза и спросил просто:
– Ну что, мальчуганы?
– Это — вот Жиган! – И Димка тихонько подтолкнул его вперёд.
Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.
Из своих запасов Димка притащил ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
Раненый был голоден, но сначала ел мало, больше тянул воду.
Жиган и Димка сидели почти всё время молча.
Пуля зелёных ранила человека в ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и-и мучился он сильно.
Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.
– Мальчуганы! – сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Димка ещё раз узнал в нём незнакомца, крикнувшего Головню: «Не сметь!» – Вы славные ребятишки… Я часто слушал, как вы разговаривали… Но если вы проболтаетесь, то меня убьют…
– Не должны бы! – неуверенно вставил Жиган.
– Как не должны бы? – разозлился Димка. – Ты говори: нет, да и всё… Да вы его не слушайте, – чуть ли не со слезами обратился он к незнакомцу. – Ей богу, не скажем! Вот провалиться мне, всё обещаю… Вздую…
Но Жиган сообразил и сам, что сболтнул он что-то несуразное, и ответил извиняющимся тоном:
– Да я, Дим, и сам… что не должны, значит, ни в коем случае.
И Димка увидел, как незнакомец улыбнулся ещё раз.
… За обедом Топ сидел, сидел, да и выпалил:
– Давай, Димка, гвоздь, а то я мамке скажу, что ты койбасу воробушкам таскал.
Димка едва не подавился куском картошки и громко зашумел табуреткой.
К счастью, Головня не было, мать доставала похлёбку из печки, а бабка была туговата на ухо. И Димка проговорил шёпотом, подталкивая Топа ногой:
– Дай пообедаю, у меня уже припасён.
«Чтоб тебе неладно было! – думал он, вставая из-за стола. – Потянуло же за язык».
После некоторых поисков выдернул он в сарае из стены здоровенный гвоздь и отнёс Топу.
– Большой больно, Димка! – ответил Топ, удивлённо поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.
– Что большой? Вот оно и хорошо, Топ. А чего маленький: заколотишь сразу – и всё. А тут долго сидеть можно: тук, тук!… Хороший гвоздь!
Вечером Жиган нашёл у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Димка, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решился раздобыть йоду.

Отец Перламутрий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей от снаряда ещё в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы паросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Перламутрий откашлялся солидно и подумал о чём-то улыбаясь.
Вошёл Димка и, спрятав кусок сала за спину, проговорил негромко:
– Здравствуйте, батюшка.
Отец Перламутрий вздохнул, перевёл взгляд на Димку и спросил не поднимаясь:
– Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
– К ней, батюшка.
– Гм… А поелику она в отлучке, я пока за неё.
– Мамка прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырёк вот прислала махонький.
– Пузырёк… Гм… – с сомнением кашлянул отец Перламутрий. – Пузырёк что!… А что ты, хлопец, руки назади держишь?
– Сала тут кусок. Говорила мать, если нальёт, отдай в благодарность…
– Если нальёт?
– Ей-богу, так и сказала.
– О хо-хо, – проговорил отец Перламутрий, поднимаясь. – Нет, чтобы просто прислать, а вот: «если нальёт», – и он покачал головой. – Ну, давай, что ли, сало… Старое!
– Так нового ещё ж не кололи, батюшка.
– Знаю и сам, да можно бы пожирнее, хоть и старое. Пузырёк где? Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
– Да в нём, батюшка, два напёрстка всего. Куда же меньше?
Батюшка постоял немного раздумывая.
– Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придёт. Я прямо сам ей и смажу. А наливать… к чему же?
Но Димка отчаянно замотал головой. Гм… Что ты головой мотаешь?
– Да вы, батюшка, наливайте, – поспешно заговорил Димка, – а то мамка наказывала: «Как если не будет давать, бери, Димка, сало и тащи назад».
– А ты скажи ей: «Дарствующий да не печётся о даре своём, ибо будет пред лицом всевышнего дар сей всуе». Запомнишь?
– Запомню!… А вы всё таки наливайте, батюшка. Отец Перламутрий надел на босу ногу туфли причём Димка подивился их необычайным размерам – и, прихватив сало, ушёл с пузырьком в другую комнату.
– На вот, – проговорил он выходя. – Только от доброты своей… – И спросил, подумав: – А у вас куры несутся, хлопец?
– От доброты! – разозлился Димка. – Меньше половины… – И на повторный вопрос, выходя из двери, ответил серьёзно: – У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.

… Между тем о красных не было слуху, и мальчуганам приходилось быть начеку.
И всё же часто они пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
Он охотно болтал с ними, рассказывал и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чём-то.
– Ну что, мальчуганы, не слыхать, как там? «Там» – это на фронте. Но слухи в деревне ходили смутные, разноречивые.
И хмурился и нервничал тогда незнакомец. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше, чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределённость.
Привязались к нему оба мальчугана. Особенно Димка. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришёл он к сараям печальный, мрачный.
– Головень бьёт… – пояснил он. – Из-за меня мамку гонит, Топа тоже… Уехать бы к батьке в Питер… Но никак.
– Почему никак?
– Не проедешь: пропуски разные. Да билеты, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
Подумал незнакомец и сказал:
– Если бы были красные, я бы тебе достал пропуск, Димка.
– Ты?! – удивился тот. И после некоторого колебания спросил то, что давно его занимало: – А ты кто? Я знаю: ты пулемётный начальник, потому тот раз возле тебя солдат был с «льюисом».
Засмеялся незнакомец и кивнул головой так, что можно было понять – и да и нет.
И с тех пор Димка ещё больше захотел, чтобы скорее пришли красные.
А неприятностей у него набиралось всё больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то что получал их, всё-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Димка таскал для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Перламутрий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:– А сало всё-таки старое, так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно…
– За какое ещё лекарство?
Димка заёрзал беспокойно на стуле и съёжился под устремлёнными на него взглядами.
– Я, мама… собачке, Шмелику… – неуверенно ответил он. – У него ссадина была здоровая…
Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:
– Сегодня я твоего пса пристрелю. – И потом добавил, поглядывая как-то странно: – А к тому же ты врёшь, кажется. – И не сказал больше ничего, не избил даже.
– Возможно ли! Для всякой твари сей драгоценный медикамент? – с негодованием вставил отец Перламутрий. – А поелику солгал, повинен дважды: на земли и на небеси. – При этом он поднял многозначительно большой палец, перевёл взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: – Так я, значит, на десяточек располагаю.
Вечером, выходя из дома, Димка обернулся и заметил, что у плетня стоит Головень и провожает его внимательным взглядом.
Он нарочно свернул к речке.
– Димка, а говорят про нашего то на деревне, – огорошил его при встрече Жиган. – Тут, мол, он, недалеко где-либо. Потому рубашка… а к тому же Сёмка Старостин возле Горпининого забора книжку нашёл, тоже кровяная. Я сам один листочек видел. Белый, а в углу буквы «Р. В. С.» и дальше палочки, вроде как на часах.
Димке даже в голову шибануло.
– Жиган, – шёпотом сказал он, хотя кругом никого не было, – надо, тово… ты не ходи туда прямо… лучше вокруг бегай. Как бы не заметили.
Предупредили незнакомца.
– Что же, – сказал он, – будьте только осторожней, ребята. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь… Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать…
– А если лепо?
– Нет такого слова, Димка. А если не задаром, тогда можно.
– И песня такая есть, – вставил Жиган. – Кабы не теперь, я спел бы, – хорошая песня. Повели коммуниста, а он им объясняет у стенки… Мы знаем, говорит, по какой причине боремся, за что и умираем… Только ежели словами рассказывать, не выходит. А вот когда солдаты на фронт уезжали, ну и пели… Уж на что железнодорожные, и те рты раскрыли, так тебя и забирает.
Домой возвращались поодиночке. Димка ушёл раньше; он добросовестно направился к речке, а оттуда домой.
Между тем Жиган со свойственной ему беспечностью захватил у незнакомца флягу, чтобы набрать воды, забыл об уговорах и пошёл ближайшим путём – через огороды. Замечтавшись, он засвистел и оборвал сразу, когда услышал, как что-то хрустнуло возле кустов.
– Стой, дьявол! – крикнул кто-то. – Стой, собака!
Он испуганно шарахнулся, бросился в сторону, взметнулся на какой-то плетень и почувствовал, как кто-то крепко ухватил его за штанину. С отчаянным усилием он лягнул ногой, по видимому попав кому-то в лицо. И, перевалившись через плетень на грядку с капустой, выпустив флягу из рук, он кинулся в темноту…
… Димка вернулся, ничего не подозревая, и сразу же завалился спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и сразу же закричал на мать:
– Пусть лучше твой дьяволёнок и не ворочается вовсе… Ногой меня по лицу съездил… Убью…
– Когда съездил? – со страхом спросила мать.
– Когда? Сейчас только.
– Да он спит давно…
– А чёрт! Прибег, значит, только что. Каблуком по лицу стукнул, а она – спит! – И он распахнул дверь, направляясь к Димке.
– Что ты! Что ты! – испуганно заговорила мать. – Каким каблуком? Да у него с весны и обувки нет никакой. Он же босый! Кто ему покупал?… Ты спятил, что ли?
Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нету у Димки ботинок. Он остановился, выругался и вошёл в избу.
– Гм… – промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. – Ошибка вышла… Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга… – Потом помолчал и добавил: – А собаку-то вашу я убил всё-таки.
– Как убил?! – переспросила мать.
– Так. Бабахнул в башку, да и всё тут.
Димка, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддёвку, дёргался всем телом и плакал беззвучно, но горько-горько. Когда утихло всё, ушёл на сеновал Головень, подошла к Димке мать и, заметив, что он всхлипывает, сказала успокаивая:
– Ну будет, Димушка! Стоит об собаке…
Но при этом напоминании перед глазами Димки ещё яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и ещё с большей силой он затрясся и ещё крепче втиснул голову в намокшую от слёз овчину…
– Эх ты! – проговорил Димка и не сказал больше ничего.
Но почувствовал Жиган в словах его такую горечь, такую обиду, что смутился окончательно.
– Разве ж я знал, Димка?
– «Знал»! А что я говорил?… Долго ли было кругом обежать? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе как к Лёвке или ещё к кому – даёшь, мол, обыск!
Незнакомец тоже посмотрел на Жигана. Был в его взгляде только лёгкий укор, и сказал он мягко:
– Хорошие вы, ребята… – И даже не рассердился, как будто не о нём и речь шла.
Жиган стоял молча, глаза его не бегали, как всегда, по сторонам, ему не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И он ответил хмуро и не на вопрос:
– А красные в городе. Нищий Авдей пришёл. Много, говорит, и всё больше на конях. – Потом он поднял глаза и сказал всё тем же виноватым и негромким голосом: – Я попробовал бы… Может, проберусь как-нибудь… успею ещё.
Удивился Димка. Удивился незнакомец, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие тёмные глаза мальчугана. И больше всего удивился откуда-то внезапно набравшийся решимости сам Жиган.
Так, и решили. Торопливо вырвал незнакомец листок из книжки. И пока он писал, увидел Димка в левом углу те же три загадочные буквы «Р. В. С.» и потом палочки, как на часах.
– Вот, – проговорил тот, подавая, – возьми, Жиган… ставлю аллюр два креста. С этим значком каждый солдат – хоть ночью, хоть когда – сразу же отдаст начальнику. Да не попадись смотри.
– Ты не подкачай, – добавил Димка. – А то не берись вовсе… Дай я.
Но у Жигана снова заблестели глаза, и он ответил с ноткой вернувшегося бахвальства:
– Знаю сам… Что мне, впервой, что ли?
И выскочив из щели, он огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, пустился краем наперерез дороге.
Солнце стояло ещё высоко над Никольским лесом, когда выбежал на дорогу Жиган и когда мимо Жигана по той же дороге рысью промчался куда-то Головень.
… Недалеко от опушки Жиган догнал подводы, нагруженные мукой и салом. На телегах сидело пять человек с винтовками. Подводы двигались потихоньку, а Жигану надо было торопиться, поэтому он свернул в кусты и пошёл дальше не по дороге, а краем леса.
Попадались полянки, заросшие высокими жёлтыми цветами. В тени начинала жужжать мошкара. Проглядывали ягоды дикой малины. На ходу он оборвал одну, другую, но не остановился ни на минуту.
«Вёрст пять отмахал! – подумал он. – Хорошо бы дальше так же без задержки».
Замедляли ходьбу сучья, и он вышел на дорогу.
Завернул за поворот и зажмурился. Прямо навстречу брызгали густые красноватые лучи заходящего солнца. С верхушки высокого клёна по-вечернему звонко пересвистнула какая-то пташка, и что-то затрепыхалось в листве кустов.
– Эй! – услышал он негромкий окрик. Обернулся и не увидел никого.
– Эй, хлопец, поди сюда!
И он разглядел за небольшим стогом сена у края дороги двух человек с винтовками, кого-то поджидавших. В стороне у деревьев стояли их кони. Подошёл.
– Откуда ты идёшь?… Куда?
– Оттуда… – И он, махнув рукой, запнулся, придумывая дальше. – С хутора я. Корова убегла… Может, повстречали где? Рыжая, и рог у ей один спилен. Ей-богу, как провалилась, а без её – хоть не ворочайся.
– Не видали… Тёлка тут бродила какая-то, так ту наши ещё в утро сожрали… А тебе не попадались подводы какие?
– Едут какие-то… должно рядом уже.
Последнее сообщение крайне заинтересовало спрашивающих, потому что они поспешно направились к коням.
– Забирайся! – крикнул один, подводя лошадей. – Сядешь ко мне за спину.
– Мне домой надо, у меня корова… – жалобно завопил Жиган. – Куда я поеду?…
– Забирайся, куда говорят. Тут недалеко отпустим. А то ты ещё сболтнёшь подводчикам.
Тщетно уверял Жиган, что у него корова, что ему домой и что он ни слова не скажет подводчикам, – ничто не помогало. И совершенно неожиданно для себя он очутился за спиной у одного из зелёных. Поехали рысью. В другое время это доставило бы ему очень большое удовольствие, но сейчас совсем нет, особенно когда он понял из нескольких брошенных слов, что едут они к отряду Лёвки, дожидающемуся чего-то в лесу. «А ну как Головень там, – мелькнула вдруг мысль, – да узнает сейчас, что тогда?» И почти не раздумывая, под впечатлением обуявшего его ужаса, он слетел кубарем с лошади и бросился с дороги.
– Куда дьяволёнок? – круто остановил лошадь и вскинул винтовку один.
Может быть, и не успел бы добежать до деревьев Жиган, если бы другой не схватил за руку товарища и не крикнул сердито:
– Стой!… Не стреляй: всё дело испортишь.
Не вбежал, а врезался в гущу леса Жиган. Напролом через чащу, через кусты, глубже и глубже. И только когда очутился посреди сплошной заросли осинника и сообразил, что никак не смогут проникнуть сюда конные, остановился перевести дух.
«Лёвка! – подумал он. – Не иначе как к нему Головень. – И сразу же сжалось сердце. – Хоть бы не поспели до темноты: ночью всё равно не найдут, а утром, может, красные…»
На дороге грохнул выстрел, другой… и пошло.
«С обозниками, – догадался он. – Скорей надо, а тут нако: без пути».
Но лес поредел вскоре, и под ногами у него снова очутилась дорога. Жиган вздохнул и бегом пустился дальше. Не прошло и двадцати минут, как рысью прямо навстречу ему вылетел торопившийся куда-то отряд. Не успел он опомниться, как оказался окружённый всадниками. Повёл испуганными глазами. И чуть не упал со страху, увидев среди них Головня. Но то ли потому что ото всего раз или два встречал Жигана, потому ли, что не ожидал наткнуться здесь на мальчугана, или, наконец, может быть, потому, что принялся подтягивать подпругу у плохонького, наспех наложенного седла, только Головень не обратил на него никакого внимания.
– Хлопец, – спросил его один, грузный и с большими седоватыми усами, – тебя куда дьявол несёт?
– С хутора… – начал Жиган. – Корова у меня… чёрная, и пятна на ей…
– Врёшь! Тут и хутора никакого нет. Испугался Жиган ещё больше и ответил запинаясь:
– Да не тут… А как стрелять начали, испугался я и убежал…
– Слышали? – перебил первый. – Я ж говорил, что где-то стреляют.
– Ей-богу, стреляли, – заговорил быстро, начиная о чём-то догадываться, Жиган, – на Никольской дороге. Там Козолупу мужики продукт везли. А Лёвкины ребята на них напали.
– Как напали?! – гневно заорал тот. – Как они смели!
– Ей-богу, напали… Сам слышал: чтоб, говорят, сдохнуть Козолупу… Жирно с него… и так обжирается, старый чёрт…
– Слышали?! – заревел зелёный. – Это я обжираюсь?
– Обжирается, – подтвердил Жиган, у которого язык заработал, как мельница. – Если, говорят, сунется он, мы напомним ему… Мне что? Это всё ихние разговоры.
Жиган готов был выпалить ещё не один десяток обидных для достоинства Козолупа слов, но тот и так был взбешён до крайности и потому рявкнул грозно:
– По коням!
– А с ним что? – спросил кто-то, указывая на Жигана.
– А всыпь ему раз плетью, чтобы не мог впредь такие слова слушать.
Ускакал отряд в одну сторону, а Жиган, получив ни за что ни про что по спине, помчался в другую, радуясь, что ещё так легко отделался.
«Сейчас схватятся, – подумал он на бегу. – А пока разберутся, глядишь – и ночь уже».
Миновали сумерки. Высыпали звёзды, спустилась ночь. А Жиган то бежал, то шёл, тяжело дыша, то изредка останавливался – перевести дух. Один раз, заслышав мерное бульканье, отыскал в темноте ручей и хлебнул, разгорячённый, несколько глотков холодной воды. Один раз шарахнулся испуганно, наткнувшись на сиротливо покривившийся придорожный крест. И понемногу отчаяние начало овладевать им. Бежишь, бежишь, и всё конца нету. Может, и сбился давно. Хоть бы спросить у кого.
Но не у кого было спрашивать. Не попадались на пути ни крестьяне на ленивых волах, ни косари, приютившиеся возле костра, ни ребята с конями, ни запоздалые прохожие из города. Пуста и молчалива была тёмная дорога. И только соловей вовсю насвистывал, только он один не боялся и смеялся звонко над ночными страхами притихшей земли.
И вот, в то время, когда Жиган совсем потерял всякую надежду выйти хоть куда-либо, дорога разошлась на две. «Ещё новое! Теперь то по какой?» И он остановился.
«Го-го» – донеслось до его слуха негромкое гоготанье. «Гуси!» – чуть не вскрикнул он. И только сейчас разглядел почти что перед собою, за кустами, небольшой хутор.
Завыла отчаянно собака, точно к дому подходил не мальчуган, а медведь. Захрюкали потревоженные свиньи, и Жиган застучал в дверь:
– Эй! Эй! Отворите!
Сначала молчанье. Потом в хате послышался кашель, возня, и бабий голос проговорил негромко:
– Господи, кого ж ещё то несёт?
– Отворите! – повторял Жиган.
Но не такое было время, чтобы в полночь отворять всякому. И чей-то хриплый бас вопросил спросонок:
– Кто там?
– Откройте! Это я, Жиган.
– Какой ещё, к черту, жиган? Вот я тебе из берданки пальну через дверь!
Жиган откатился сразу в сторону и, сообразив свою оплошность, завопил:
– Не жиган! Не жиган… Это прозвище такое… Васькой зовут… Я ж ещё малый… А мне дорогу б спросить, какая в город.
– Что с краю, та в город, а другая в Поддубовку.
– Так, они ж обе с краю!… Разве через дверь поймёшь!
Очевидно, раздумывая, помолчали немного за дверью.
– Так, иди к окошку, оттуда покажу. А пустить… не-ет! Мало что маленький. Может, за тобою здоровый битюг сидит.
Окошко открылось, и дорогу Жигану показали.
– Тут недалече, с версту всего… Сразу за опушкой.
– Только то! – И, окрылённый надеждой, Жиган снова пустился бегом.
… На кривых уличках его сразу остановил патруль и показал штаб. Сонный красноармеец ответил нехотя:
– Какую ещё записку! Приходи утром. – Но, заметив крестики спешного аллюра, бумажку взял и позвал: – Эй, там!… Где дежурный?
Дежурный посмотрел на Жигана, развернул записку и, заметив в левом углу всё те же три загадочные буквы «Р. В. С.», сразу же подвинул огонь. И только прочитал – к телефону: «Командира!… Комиссара!», а сам торопливо заходил по комнате.
Вошли двое.
– Не может быть! – удивлённо крикнул один.
– Он!… Конечно, он! – радостно перебил другой. – Его подпись, его бланк. Кто привёз?
И только сейчас взоры всех обратились на притихшего в углу Жигана.
– Какой он?
– Чёрный… в сапогах… и звезда у его прилеплена, а из неё красный флажок.
– Ну да, да, орден!
– Только скорей бы, – добавил Жиган, – светать скоро будет… А тогда бандиты… убьют, коли найдут.
И что тут поднялось только! Забегали все, зазвонили телефоны, затопали кони. И среди всей этой суматохи разобрал утомлённый Жиган несколько раз повторявшиеся слова: «Конечно, армия!… Он!… Реввоенсовет!»
Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стёкла.
– Где? – порывисто распахнув дверь, вошёл вооружённый маузером и шашкой командир. – Это ты, мальчуган?… Васильченко, с собой его, на коня…
Не успел Жиган опомниться, как кто-то сильными руками поднял его с земли и усадил на лошадь. И снова заиграла труба.
– Скорей! – повелительно крикнул кто-то с крыльца. – Вы должны успеть!
– Даёшь! – ответили эхом десятки голосов. Потом:
– А-аррш!
И, сразу сорвавшись с места, врезался в темноту конный отряд.
А незнакомец и Димка с тревогой ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.
– Уходи лучше домой, – несколько раз предлагал незнакомец Димке.
Но на того словно упрямство какое нашло.
– Нет, – мотал он головой, – не пойду. Выбрался из щели, разворошил солому, забросал ею входное отверстие и протискался обратно.
Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорил Димка, и то нерешительно:
– Я мамке сказал: может, говорю, к батьке скоро поедем; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: «Что ты языком только напрасно треплешь!»
– Поедешь, поедешь, Димка. Только бы…
Но Димка сам чувствует, какое большое и страшное это «только бы», и потому он притих у соломы, о чём-то раздумывая.
Наступал вечер. В сарае резче и резче проглядывала тёмная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробирающегося сквозь щели света.
– Слушай!
Димка задрожал даже.
– Слышу!
И незнакомец крепко сжал его плечо.
– Но кто это?
За деревней, в поле, захлопали выстрелы, частые, беспорядочные. И ветер донёс их сюда беззвучными хлопками игрушечных пушек.
– Может, красные?
– Нет, нет, Димка! Красным рано ещё.
Всё смолкло. Прошёл ещё час. И топот и крики, наполнившие деревеньку, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
– И по погребам? И по клуням? – спросил чей-то резкий голос.
– Везде, – ответил другой. – Только сдаётся мне, что скорей здесь где-нибудь.
«Головень!» – узнал Димка, а незнакомец протянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато спокойный наган.
– Темно, пёс их возьми! Проканителились из-за Лёвки сколько!
– Темно! – повторил кто-то. – Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху… чуть не в башку.
– А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?
– Оставить.
Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костёр. Почти что к самой заваленной двери подошла лошадь и нехотя пожевала клок соломы.
Рассвет не приходил долго… Задрожала, наконец, зарница, помутнели звёзды. Скоро и обыск. Не успел или не пробрался вовсе Жиган.
– Димка, – шёпотом проговорил незнакомец, – скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты маленький и пролезешь. Ползи туда.
– А ты?
– А я тут… Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя. Отдай красным, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей! – И незнакомец крепко, как большому, пожал ему руку и оттолкнул тихонько от себя.
А у Димки слёзы подступили к горлу. И было ему страшно, и было ему жалко оставлять одного незнакомца. И, закусив губу, глотая слёзы, он пополз, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
Тара-та-тах! – прорезало вдруг воздух. – Тара-та-тах! Ба-бах!… Тиу у, тиу у… – взвизгнуло над сараями.
И крики, и топот, и зазвеневшее эхо от разряжённых обойм «льюисов» – всё это так внезапно врезалось, разбило предрассветную тишину и вместе с ней и долгое ожидание, что не запомнил и сам Димка, как очутился он опять возле незнакомца. И, не будучи более в силах сдерживаться, заплакал громко-громко.
– Чего ты, глупый? – радостно спросил тот.
– Да ведь это же они… – отвечал Димка, улыбаясь, но не переставая плакать.
И ещё не смолкли выстрелы за деревней, ещё кричали где-то, когда затопали лошади около сараев. И знакомый задорный голос завопил:
– Сюда! Зде есь!
Отлетели снопы в стороны. Ворвался свет в щель. И кто-то спросил тревожно и торопливо:
– Вы здесь, товарищ Сергеев?
И народу кругом сколько появилось откуда-то – и командир, и комиссар, и красноармейцы, и фельдшер с сумкой! И все гоготали и кричали что-то совсем несуразное.
– Димка, – захлёбываясь от гордости, торопился рассказать Жиган, – я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелёными тоже схватился… в самую гущу… Как рубанул одного по башке, так тот и свалился!…
– Ты врёшь, Жиган… Обязательно врёшь… У тебя и сабли-то нету, – ответил Димка и засмеялся сквозь не высохшие ещё слёзы.
… Весь день было весело.
Димка вертелся повсюду. И все ребятишки дивились на него и целыми ватагами ходили смотреть, где прятался беглец, так что к вечеру, как после стада коров, намята и утоптана была солома возле логова.
Должно быть, большим начальником был недавний пленник, потому что слушались его и красноармейцы и командиры.
Написал он Димке всякие бумаги и на каждую бумагу печать поставил, чтобы не было никакой задержки ни ему, ни матери, ни Топу до самого города Петрограда.
А Жиган среди бойцов чёртом ходил и песни такие заворачивал, что только ну! И хохотали над ним красноармейцы и тоже дивились его глотке.
– Жиган! А ты теперь куда?
Остановился на минуту Жиган, как будто лёгкая тень пробежала по его маленькому лицу, потом головой тряхнул отчаянно:
– Я, брат, фьи-ить! Даёшь по станциям, по эшелонам. Я сейчас новую песню у них перенял:

Ночь прошла в полевом лазарети ;
День весенний и яркий настал.
И при солнечном, тёплом рассвети
Маладой командир умирал…

Хоро-ошая песня! Я спел – гляжу: у старой Горпины слёзы катятся. «Чего ты, – говорю, – бабка?» – «Та умирал же!» – «Э, бабка, дак ведь это в песне». – «А когда бы только в песне, – говорит, – а сколько ж и взаправду». Вот в эшелонах только, – добавил он, запнувшись немного, – некоторые из товарищей не доверяют. «Катись, – говорят, – колбасой. Может, ты шантрапа или шарлыган. Украдёшь чего-либо». Вот кабы и мне бумагу!
– А давайте напишем ему, в самом деле, – предложил кто-то.
– Напишем, напишем! И написали ему, что «есть он, Жиган, не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на факте доказавший свою революционность», а потому «оказывать ему, Жигану, содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам».
И много ребят подписалось под той бумагой – целые поллиста да ещё на оборотной. Даже рябой Пантюшкин, тот, который ещё только на прошлой неделе писать научился, вычертил всю фамилию до буквы.
А потом понесли к комиссару, чтобы дал печать. Прочитал комиссар.
– Нельзя, – говорит, – на такую бумагу полковую печать.
– Как же нельзя? Что, от ней убудет, что ли? Приложите, пожалуйста. Что же, даром, что ли, старался малый?
Улыбнулся комиссар:
– Этот самый, с Сергеевым?
– Он, язви его шельма.
– Но уж в виде исключения… – И тиснул по бумаге.
Сразу же на ней РСФСР, серп и молот – документ.
И такой это вечер был, что давно не запомнили поселяне. Уж чего там говорить, что звёзды, как начищенные кирпичом, блестели! Или как ветер густым настоем отцветающей гречихи пропитал всё. А на улицах что делалось! Высыпали как есть все за ворота. Смеялись красноармейцы задорно, визжали девчата звонко. А лекпом Придорожный, усевшись на митинговых брёвнах перед обступившей его кучкой молодёжи, наигрывал на двухрядке.
Ночь спускалась тихо-тихо; зажглись огоньки в разбросанных домиках. Ушли старики, ребятишки. Но долго ещё по залитым лунным светом уличкам смеялась молодёжь. И долго ещё наигрывала искусно лекпомова гармоника, и спорили с ней переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи.
А на другой день уезжал незнакомец. Жиган и Димка провожали его до поскотины. Возле покосившейся загородки он остановился. Остановился за ним и весь отряд.
И перед всем отрядом незнакомец крепко пожал руки ребятишкам.
– Может быть, когда-нибудь я тебя увижу в Петрограде, – проговорил он, обращаясь к Димке. – А тебя… – И он запнулся немного.
– Может, где-нибудь, – неуверенно ответил Жиган. Ветер чуть-чуть шевелил волосы на его лохматой головёнке. Худенькие руки крепко держались за перекладины, а большие, глубокие глаза уставились вдаль, перед собой…
На дороге чуть заметной точкой виднелся ещё отряд. Вот он взметнулся на последнюю горку возле Никольского оврага… скрылся. Улеглось облачко пыли, поднятое копытами над гребнем холма. Проглянуло сквозь него поле под гречихой, и на нём – больше никого.


Понравилось произведение? Поделись с другом в соцсетях:
Просмотров: 192

Добавить комментарий

Защитный код
Обновить