Цирк

Однажды отец не мог заехать перед концертом домой за баяном и велел нам с братом притащить баян к началу представления в театр “Мулен-Руж”. Баян в плотном деревянном футляре — штука тяжелая. Чтобы нам было легче, отец придумал просунуть сквозь ручку футляра палку от половой щетки. Мы с братом должны были положить концы палки на плечи так, чтоб баян висел посредине. Попробовав, мы убедились, что получилось действительно не тяжело. Баян можно было тащить по улицам, подобно тому как туземцы Центральной Африки носят убитых на охоте косуль. Такую картинку мы видели в учебнике географии.
Однако то, что казалось легким вначале, на самом деле оказалось не таким уж легким. Палка от половой щетки врезалась в плечи. Мы то и дело останавливались, чтоб переменить плечо, но баян все же доставили в театр вовремя, за что были вознаграждены возможностью посмотреть представление. С тех пор мы уже чуть ли не ежедневно таскали баян то в один театр, то в другой и каждый раз смотрели представление. Нас ничуть не смущало то обстоятельство, что приходилось по нескольку раз смотреть одну и ту же программу. Во-первых, смотреть хоть что-нибудь было лучше, чем ничего не смотреть; во-вторых, были такие номера, которые не надоедало смотреть по нескольку раз; в-третьих, некоторые номера иногда заменялись другими из-за болезни артистов, что являлось для нас, как говорится, приятным сюрпризом.
Конечно, мы были рады, когда выступления квартета кончались в одном театре и начинались в другом. Здесь уж наверняка можно было увидеть что-нибудь новенькое. Но иногда наступали так называемые черные дни, когда у отца не было выступлений, и нам поневоле приходилось коротать время дома. Поскольку мы уже были отравлены театральным ядом, то такое бесхитростное времяпрепровождение действовало на нас прямо-таки убийственно, и мой хитроумный братец придумал такую вещь.
— Давай вечером возьмем баян, отнесем в “Мулен-Руж” и посмотрим представление, — сказал он.
— Так квартет же не выступает сегодня в “Мулен-Руж”, — ответил я.
— Ты дурак, — сказал брат. — Кто там знает, выступает квартет или не выступает. Билетерша увидит, что мы принесли баян, и пропустит нас.
— А вдруг она догадается, что мы обманываем?
— Ну, скажем — ошиблись: нам в “Ша-Нуар” нужно, а мы в “Мулен-Руж” пришли.
Чтоб не таскать каждый раз тяжелый баян на пятый этаж, мы обычно оставляли его внизу, в сарае. Вечером мы, не сказав никому ни слова, спустились в сарай, взяли баян и потащили его на палке прямехонько в “Мулен-Руж”. Билетерша, даже не глядя, пропустила нас. Мы оставили баян, как обычно, в гримерной, а после представления унесли его как ни в чем не бывало домой, то есть в сарай.
На следующий день мой изобретательный брат сказал:
— Знаешь, мы с тобой дураки.
— Почему? — заинтересовался я.
— А ты не догадываешься?
— Нет, — признался я.
— Потому что ты дурак, вот и не догадываешься.
— Ну ладно, — согласился я, — я дурак, потому что не догадываюсь, почему мы с тобой дураки? Но почему мы все-таки дураки?
— Потому что, чтоб попасть в “Мулен-Руж” или в какой-нибудь другой театр, вовсе не нужно тащить туда тяжелый баян.
— Так без баяна же нас не пропустят, — ответил я.
— А мы вынем баян из футляра и принесем пустой футляр. Никто же не станет проверять, есть в футляре баян или нет.
Мысль была верная. В тот вечер мы так и сделали. Тащить на палке пустой футляр было куда легче, чем с тяжелым баяном, и все обошлось как нельзя лучше. С тех пор так у нас и пошло. Когда у отца было выступление, мы приносили футляр с баяном, а когда выступления не было, мы отправлялись в какой-нибудь театр или концертный зал с пустым футляром. Все билетерши и швейцары нас уже знали и пропускали беспрепятственно, независимо от того, выступал в тот день квартет или не выступал. Наши заботы сводились к тому, чтобы не притащить как-нибудь по ошибке баян, когда выступления не было, или не явиться вдруг с пустым футляром, когда выступление будет.
И все же в один, как говорится, прекрасный, а вернее было бы сказать, в один несчастный день случилась осечка. И довольно крупная.
Незадолго до этого квартет “сибирских бродяг” в течение двух недель выступал в цирке (цирк тогда не особенно заботился о так называемой чистоте циркового жанра). За эти две недели мы с братом настолько пристрастились к цирковым представлениям, что уже не мыслили себе жизни без них. Как только выпадал вечер, когда у отца выступления не было, мы брали пустой футляр и тащили в цирк. Там, как обычно, мы оставляли футляр в гримерной, а сами скорехонько поднимались по боковой лестнице в бельэтаж, откуда нам разрешалось смотреть представление. Спешили мы главным образом, чтоб не попадаться на глаза клоунам Донато и Жакони, которые любили выкидывать разные шуточки.
Когда мы впервые увидели их в гримерной, Донато сказал, что у него пропало яйцо, которое снесла дрессированная курица. А Жакони сказал, что это мы с братом взяли. Мы стали уверять, что никакого яйца не брали, но Донато сунул руку брату в карман, достал яйцо и, погрозив пальцем, сказал, чтоб он больше не делал так. Брат покраснел от смущения, и мы поскорей от них удрали. Вообще-то они были очень смешные, если смотреть издали, но вблизи казались страшными. Оба в широченных штанах, длиннющих, до колен, пиджаках, огромнейших штиблетах, раза в два больше, чем надо. У Жакони был парик с огненно-рыжими волосами и огромнейшей, во всю голову, розовой лысиной, огромный красный нос и румяные щеки. У Донато, наоборот, все лицо было серое, словно вытесанное из камня, а на голове такая же серая арестантская шапочка. Он никогда не смеялся и не улыбался, даже когда попадал в очень смешные положения, и это как раз почему-то особенно смешило зрителей. Каждый раз, когда он видел нас с братом, он доставал из кармана яйцо, совал в рот и делал вид, что проглатывает его целиком, после чего доставал яйцо из собственного уха. Несмотря на эти заигрывания, мы старались держаться от него подальше и убегали. А он, видимо, забавлялся тем, что мы побаиваемся его, и не оставлял своих шуток.
Тогдашний цирк отличался от теперешнего тем, что после обычного циркового представления в трех отделениях на арене устраивался чемпионат по французской борьбе, на которую публика тех времен смотрела, как теперь смотрят на футбольные или хоккейные состязания. Если же борьбы не было, то после обычной программы давалась длиннющая цирковая пантомима. Как раз в те дни шла пантомима с огромной гориллой, которую охотники поймали в Африке, привезли в город и продали какому-то богачу. И вот эта горилла вырвалась из клетки, похитила дочь-красавицу богача и удрала с ней. Убитый горем богач назначает огромное вознаграждение тому, кто поймает гориллу и вернет ему дочь. В то время в цирке на Николаевской улице (его разрушила бомба во вторую мировую войну) напротив оркестровой площадки была небольшая сцена, на которой, меняя декорации, можно было показывать и дом богача, и африканские джунгли, и вообще все, что потребуется. Горилла, таким образом, могла метаться и по арене, и по сцене, и по оркестровой площадке и лазить под куполом цирка по натянутым тросам, качаться на трапециях с девушкой в руках, которая поминутно падала от страха в обморок. Охотники гонялись за гориллой с ружьями, но стрелять опасались, так как убитая или раненая горилла могла выпустить свою жертву из рук и несчастная девчонка убилась бы, свалившись сверху.
Обычно французская борьба или пантомима кончались чуть ли не за полночь, и мы возвращались домой, еле держась на ногах от усталости. В тот вечер, о котором я рассказываю, футляр на палке, когда мы тащили его домой из цирка, показался мне непривычно тяжелым, о чем я и сказал брату.
— Мы дураки, — сказал брат. — Это не футляр тяжелый, а баян тяжелый. Мы забыли вынуть баян.
— Почему же мы не заметили, когда несли баян в цирк? — удивился я.
— Потому что спешили и не были такие уставшие, — объяснил брат. — А сейчас мы уставшие, и баян даже кажется тяжелее обычного.
На другой день отец сказал, чтоб мы принесли к вечеру баян в театр “Пиколе”. Вечером мы, как всегда, спустились вниз, схватили баян (а он так и стоял в сарае с палкой, просунутой сквозь ручку футляра, как мы оставили накануне) и потащили в “Пиколе”. Когда мы явились, весь квартет уже был в сборе. Отец тут же открыл футляр, растерянно заморгал глазами и недоуменно спросил:
— Что это такое?
Брат заглянул в футляр и от удивления разинул рот.
— Что это, я спрашиваю? — строго повторил отец.
— Э-это Донато... и Жакони, — запинаясь, пробормотал брат и еще зачем-то добавил: — Я уверен!
— Какие еще Донато и Жакони? — закричал в негодовании отец. — Я же вижу, что это кирпичи!
Я заглянул в футляр. Там действительно вместо баяна лежало полдесятка самых простых кирпичей.
— Где баян? — продолжал бушевать отец.
— Ну, там, наверно, — развел брат руками.
— Где — там?
— Ну, в сарае...
Отец выскочил за дверь, но тут же вернулся.
— Ключ! — сказал он.
— Какой ключ? — не понял брат.
— Ну, ключ от сарая, растяпа!
Брат достал из кармана ключ.
— Николай Петрович, возьмите извозчика, — посоветовал отцу Александр Николаевич, который пел в квартете басом.
— Ну разумеется! Не бегом же я побегу! — с раздражением отвечал отец, выскакивая за дверь.
Оставшиеся члены квартета собрались вокруг футляра с кирпичами.
— Ну, рассказывайте, как же все получилось? — спросил кто-то из них.
— Это Донато и Жакони, — начал брат.
— Ну ты же видишь, что это кирпичи, а никакие не Донато и Жакони, — сказал баритон Галковский, которого мы звали просто дядя Вася.
— Честное слово, дядя Вася, это Донато и Жакони. Я уверен...
Дядя Вася приложил руку брату ко лбу, чтоб узнать, нет ли у него жара.
— Честное слово, это Донато и Жакони. Это они положили. Я уверен, — продолжал брат.
— Так Донато и Жакони в цирке, а мы с тобой где? — возразил Галковский.
— Так мы же вчера-то ведь были в цирке, — пытался объяснить брат.
— Ну, вы были в цирке, а кирпичи-то как попали в футляр? — недоумевал Галковский.
— И футляр был в цирке.
— Как же он в цирк-то попал?
— Ну, мы всегда так делаем...
— Всегда так делаете? Как же это?
— Ну, всегда так делаем: берем пустой футляр...
Наконец брату удалось объяснить, как мы путешествуем по концертам с пустым футляром.
Самый строгий и сердитый человек во всем квартете был бас Александр Николаевич. До того как начать петь в квартете, он был учителем пения в школе. Ему постоянно что-нибудь не нравилось. Он всегда был чем-нибудь недоволен, вечно хмурился и сердито крякал. Но эта история почему-то насмешила его больше, чем всех остальных.
— Так вы, значит, всегда так делаете? — повторял он и заливался громким смехом.
Наконец он сказал:
— Ну, вы, братцы, бегите в зал, а то прозеваете представление. А я поговорю с аккомпаниаторшей. Может быть, нам придется под рояль выступать. Еще неизвестно, найдет ли отец баян в сарае. Может быть, он и не в сарае вовсе, а в цирке... Представление смотрит.
— Может быть, на нем в цирке Донато и Жакони играют! — крикнул вслед нам Галковский.
Мы разыскали в зале в последнем ряду свободное местечко и сидели как на иголках до тех пор, пока на сцене не появился квартет “сибирских бродяг”. Увидев у отца в руках баян, мы с облегчением вздохнули. Значит, баян все же оставался в сарае.
Подозрение брата, что над нами подшутили Донато и Жакони, было не лишено основания. Они, должно быть, заметили, что мы появляемся со своей ношей в те дни, когда выступлений квартета не было. Заглянув в футляр и не обнаружив в нем баяна, они поняли нашу уловку и решили нас проучить. Я даже убежден, что именно так и было, потому что заметил, как они оба смотрели на нас с улыбкой, когда мы уносили футляр, наполненный кирпичами. Улыбался даже Донато. Это был первый раз, когда я видел у него на лице улыбку. И, кстати сказать, последний. В цирк после этого случая мы не скоро попали. Отец строго-настрого запретил нам трогать баян, и наши вылазки на разные представления резко сократились. К тому же наступил сентябрь. Надо было нажать на учение, тем более что это был уже последний год нашего пребывания в школе.