Тайна

Обычно по субботам я приезжал на воскресенье домой. И не только для того, чтобы побыть с родными, но и, как говорится, в рассуждении, чего бы покушать, потому что жили мы с братом на одну стипендию. На одну в буквальном смысле слова, так как стипендию получал только я. В те времена стипендиями обеспечивали не всех студентов подряд, а лишь членов профсоюзов, рабочих с производственным стажем, беднейших крестьян, так называемых незаможников. Брат же ни под одну из этих категорий не подходил.
На этот раз у меня еще была цель: поговорить с отцом относительно появившейся возможности поступить работать на железную дорогу. Я не знал, как приступить к этому разговору, потому что отец не любил, когда его, как он выражался, начинали учить жить. В эту субботу к тому же отец явился домой с новыми проклятиями по адресу своего постоянного невезения. На этот раз невезение заключалось в том, что его приятель Демка решил окончательно вернуться к себе в Венгрию. Неодолимая сила уже давно тянула его в родные края. Распадался, таким образом, еще один процветавший “художественный ансамбль”. Подыскать замену такой бесшабашной головушке, как Демка, по всей очевидности, было трудно.
Я подождал, когда отец понемногу угомонится, и начал разговор издалека.
— Тебе Мария Гавриловна велела кланяться, — говорю.
— Какая Мария Гавриловна?
— Зотова.
— А, это у которой с сыном что-то случилось?
— Ничего, — говорю, — с ним не случилось. Объехал на пароходе полсвета, теперь на железной дороге работает кочегаром. Доволен. На паровозе, говорит, лучше. Не то что в море!
— Да уж, конечно.
— Только не каждого туда и берут, — говорю. — Я, помню, хотел на железную дорогу хотя бы путевым ремонтным рабочим устроиться, — не взяли. Сказали, что только членов профсоюза железнодорожников принимают. Это законно, по-твоему? Чтоб стать членом профсоюза железнодорожников, надо на железной дороге поработать, а чтоб поработать на железной дороге, надо членом профсоюза железнодорожников быть. Заколдованный круг!
— Ну, на железной дороге свои правила, — сказал отец. — У членов профсоюза железнодорожников привилегии. Бесплатный проезд, например. Напринимай всех в профсоюз, а потом катай всех бесплатно!
— Ну и получили пилюлю! — говорю. — Паровозов в Швеции накупили. Машинисты требуются, кочегары, а их нет. Вот и стоят паровозы без дела...
— Какая чепуха!
— Вот тебе и чепуха! — говорю.
Мать вмешалась.
— Ты бы пошел, — говорит. — Хотя, — она махнула рукой, — тебя не возьмут.
— Это почему же? — вскинулся отец.
— От тебя винищем за версту разит. Разве пьянице паровоз доверят?
— Какой же я пьяница? Если выпью когда, то разве что для компании.
— Все алкоголики так говорят.
— Ну вот: я уже алкоголик! Я член профсоюза железнодорожников. Меня не имеют права не взять.
— Какой же ты член?
— У меня профсоюзный билет есть.
— Так там уже забыли, что у них такой член. Ты и членских взносов не платишь.
— Я безработный. Имею право не платить.
В общем, разговорная машина была пущена в ход, и в конце концов уже не мать говорила, что отцу надо на паровоз идти, а отец матери.
В конце концов он все же пошел в депо, где встретил многих старых знакомых. Его приняли на должность кочегара. Отец попросился на нашу линию, то есть на линию, которая шла через Ирпень. Когда я в следующий раз приехал домой, малыши, то есть Лялька и Бобка, ходили надувшись от гордости, словно два индюка.
— Папка будет на паровозе работать! — таинственно сообщил мне Бобка и, переглянувшись с Лялькой, добавил: — Видал миндал?
Это такое присловие было у отца. Малыши подхватили его и теперь к каждой своей фразе добавляли этот “видал миндал”.
— Будет машинистом! — сказал Бобка.
— Видал миндал! — ответила Лялька. — Кочегаром!
— Ну, сначала кочегаром, а потом машинистом. Видал миндал?
— Видал миндал! — ответила Лялька. — В машинисты сразу не берут. Сначала помощником машиниста.
— Ну, помощником машиниста, а кто главнее, по-твоему, машинист или кочегар?
— Конечно, машинист.
— Много ты понимаешь! Кочегар важнее. Видал миндал?
— Смотрите на него! Видал миндал! Машинист управляет машиной!
— А без кочегара паровоз все равно не поедет. Вот тебе и видал миндал!
Не зная, что сказать, Лялька просто дала Бобке по шее, спросив при этом, видал ли он миндал.
Бобка ответил ей тем же и тоже спросил про миндал. Некоторое время они просто тузили друг друга и только было слышно:
— Видал миндал?
— Видал миндал?
В это время пришел отец и спросил, из-за чего шум. Драчуны бросились к нему со слезами на глазах.
— Вот скажи, кто главнее на паровозе: машинист или кочегар? — перебивая друг друга, спрашивали они.
— Оба главнее, — попробовал отшутиться отец.
— Нет, ты скажи.
— Я и говорю. У машиниста свои обязанности, у кочегара — свои. Ты, наверно, думаешь, что у кочегара только и дела, что уголь в паровозную топку лопатой бросать? — спросил он Бобку.
— Да, — наивно отвечал Бобка.
— Как бы не так! А за температурой кто должен следить? Кочегар! А за давлением в паровом котле? Опять кочегар. А колосники кто должен прочистить?
— Какие колосники?
— Подрастешь — узнаешь! — не вдаваясь в подробности, ответил отец. — А трубы продуть? А нагар снять? А запас воды в тендере сделать?
— А разве воду в тендере возят? — спросила Лялька.
— А ты думала, в чайнике? — рассмеялся отец. — А каменный уголь в топке разжечь? Вы, может быть, думаете, что уголь в топке как дрова в печке — сунул спичку, они и горят?
— А разве нет?
— Вот я вам принесу с паровоза кусок угля. Вы его бросьте в печку. Увидим, загорится он у вас или нет.
На следующее утро, заслышав грохот колес проносящегося по мосту поезда, малыши с визгом выскакивали из дома и, остановившись на пригорке у края обрыва, махали руками вслед проносившимся поездам.
Я в тот день в институт не поехал, сейчас уже не помню почему. Кажется, простудился и прихворнул. Малыши учились во вторую смену и после обеда убежали в школу. Днем пригородные поезда ходили редко. До наступления темноты из Киева должен был пройти еще только один трехчасовой поезд. Мать что-то шила, пристроившись у окна. Я заметил, как она не то нетерпеливо, не то тревожно поглядывает на стрелки стенных часов. Потом накинула на плечи свое ветхое осеннее пальтецо, пошла в сарай и вывела на пригорок козу. Была поздняя осень. Трава на пригорке увяла. В окно я видел, как коза опускала голову вниз, нюхала увядшую траву, потом поднимала голову кверху и заглядывала в глаза матери, будто хотела спросить, зачем она ее сюда привела.
Но вот со стороны моста послышался грохот. Выскочив из-за прибрежных ив, поезд помчался по железнодорожной насыпи. Мать подняла руку, словно хотела поправить платок на голове, застенчиво огляделась по сторонам и робко помахала рукой навстречу приближавшемуся паровозу. Из окошечка паровозной будки кто-то высунулся и замахал рукой, в которой трепетал на ветру зеленый железнодорожный флажок.
Отгрохотал, затих исчезнувший за поворотом дороги поезд. Мать вернулась домой. Украдкой вытерла набежавшие на глаза слезы. Я сделал вид, что ничего не заметил.
В ту же ночь выпал снег и уже не сходил с земли до самой весны. Были морозы и оттепели. Были метели, и вьюги, и снежные заносы, задерживавшие движение поездов.
И прошло полгода. И снова была весна. И покрылась новеньким зеленым ковром земля. И зазеленели свежей весенней зеленью деревья вокруг.
И было ослепительное апрельское утро. Мы с отцом шли на станцию. Он ехал на работу, я — в институт. И он сказал:
— У меня сегодня торжественный день. Уже не кочегаром поеду, а помощником машиниста. Теперь уже смело могу сказать, что трудности позади.
— Трудно было кочегарить? — спросил я.
— Кочегарить было нетрудно. Трудно было человеком стать.
— Как это? — сделал я вид, что не понял.
— Все тянуло к старому, понимаешь! Спасибо, мать помогла!
— Как же она помогла?
— В первый же день она вышла на бугор перед домом и помахала рукой. И не знаю, почему эта картина так взволновала меня. На следующее утро у меня было, однако ж, такое настроение, что впору бросить все и пойти обратно в этот вертеп с его пьяным угаром, к которому я привык за столько лет. Но я задумал: поеду еще раз; если мать выйдет снова, значит, такова судьба — останусь на паровозе.
— И она вышла?
— Вышла. И представь себе: с тех пор каждый раз — и в снег и в мороз, и в метель и в дождь — что бы ни было, она выходит на пригорок и машет рукой. Теперь вот — поверишь? — уже месяц меня совершенно не тянет к вину. И я знаю: больше уже и не потянет. Я свободный человек. Поезжу годик помощником и стану машинистом. Так что все впереди! И запомни: мы чувствуем, что счастье было, когда оно уходит от нас. Но не чувствуем, когда оно есть. Не надо гневить судьбу. Я счастлив.
— Вот видишь, как вышло, — сказал я. — Пока ты верил, что тайна на дне колодца принесет счастье, оно отворачивалось от тебя. А теперь, когда на дне колодца нет тайны, счастье пришло.
— Почему же теперь нет тайны?
— Ну, мы с Павлушкой золото вынули.
— Золото вынули, а тайна осталась, — ответил отец. — Когда в день нашей свадьбы мы с матерью бросили в колодец это золото, каждый из нас задумал желание, и мы дали обещание прийти в день нашей золотой свадьбы, то есть через пятьдесят лет, к колодцу и сказать друг другу, что каждый задумал.
— И вам ни разу не хотелось сказать, что вы задумали?
— Хотелось, конечно. Терпеть трудно. Но сказанное легко забывается. А то, что нужно хранить в тайне, помнишь крепче. Вот мы и терпим оба. И хочется дожить, чтоб сказать...
Так мы разговаривали в тот раз.
И я навсегда запомнил тот разговор.
И куда бы я ни поехал с тех пор, где бы я ни был, я вижу картину.
Я вижу мчащийся по рельсам поезд. Я вижу пригорок и стоящую на краю обрыва маленькую женщину. Она машет рукой поезду, уносящемуся вдаль.
Я вижу старый колодец. И я вижу мужчину и женщину с белыми, словно в снегу, головами. Они идут по зеленой траве, взявшись за руки. Так ходят маленькие детишки, боясь потеряться в этом странном мире, где мы с вами живем. Я вижу, как они подходят к дряхлому полуразвалившемуся колодцу и долго стоят с непокрытыми головами. И я вижу, как он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо. И я вижу, как, обхватив его за шею руками, она что-то шепчет в ответ. Но я не слышу, о чем они говорят. Это тайна.