Недовольный человек
Доменщик Андрей Вавилович сказывал этот сказ так:
— Нынешние-то хорошие люди не сами собой народились. Деды, отцы, матери у них были. Наши светлые деньки тоже ведь не из ничего занялись. В старые годы хоть и в темноте жили, а свет брезжил. Владимир-то Ильич еще в канун нашего века негасимый огонь в людских сердцах высек.
Это я все для запева говорю. А теперь сама песня. Сказ про недовольного человека. Не обессудьте. Как могу, как умею, так и чеканю…
…Не то в Невьянском, не то в Шайтанском, а может быть, и в каком-то другом заводе двое бедняжек-молодяжек жили. Оба дельные. И лицом, и ростом, и костью, и русым волосом, и веселым голосом — всем хороши. Пустяка им недоставало — достатка. Оба без отца, без матери выросли. У дядьев да у теток. Ни двора, ни крыши. Ни кошки, ни мыши. Одни руки, да и те не при деле.
Работенку стали приискивать парни. Один из них, которого Яковом звали, живехонько дело нашел. Лес валить, дрова для завода пилить начал. Простая работа, а — денежная.
Году не прошло — обут, одет парень. Шубу справил, валенки скатал, треушок купил. Доволен. Да и как довольным не быть, когда он на хорошей молве живет и везде желанный гость! Чего больше хотеть? Теперь только домом зажить да Жигареву дочку сосватать. Настеньку.
А Настя, надо сказать, тоже была трудовой семьи веточка. И шить и мыть. И покос косить и воду носить. И вязать и плясать — во всем не последняя. Пройдется, бывало, Настя по кругу — зимой черемуха зацветет. Снег тает. Гармонь сама собой выговаривает малиновыми голосами заветные слова.
Как для такой красной ягоды рук пожалеешь, гнезда не совьешь?
Свил Яков гнездо. Не так чтобы терем, а все-таки на четыре окна с терраской. Кухня, горница, сени тесовые. Железная крыша, высокая труба с жестяным колпаком. На колпаке петух туда-сюда по ветру поворачивается, Якова с молодой женой веселит. И со стороны на них любо-дорого поглядеть, порадоваться.
Доволен Яков сам собой, своей женой, своим домом, своим петухом на крыше. Достиг счастья.
Второго Егорием звали. Недовольным кликали. И было за что. Смолоду таким рос. Дядя Егорку три года в приходской школе учил. Читать, писать, считать парень научился. Худо ли? Так нет, мало ему этого. Недоволен малец своей грамотой. К учителю стал бегать за книжками. Перечитал их все — опять мало. Заводскому начальству покоя от него не было. «Дай, дяденька, хоть на ночь книжоночку». Все шкафы в заводе перерыл, а довольства нет.
И так во всем. Мельницы-ветрянки ребята ладить начнут. И он свою мастерит. И прямо скажем, хитрые меленки выдавал. С трещотками от воробьев на огороде. Или с музыкой для потехи. Валок крутится, струны гусиными перышками перебирает. Ладно звенит. Все хвалят. А Егор:
— Подумаешь — невидаль! Чему тут дивиться? За что хвалить?
Таким и вырос. Так и работать стал. С домны начал. На дутье тогда его поставили. Мехами в те годы дули. Водяными колесами мехи качались.
Скоро парень к дутью приобык. Хорошо платить ему стали. Всех теток своих в кашемировые платья одел. Дядьев не забыл. Кому сапоги, кому пыжиковую шапку. Сам-то Егор был не падок на деньги. Все любили его за это, а всамделишным человеком не считали. Так и числили тронутым. Недовольным.
Когда его, неженатика, старшим над всем доменным дутьем поставили, ему бы и ночью — рот до ушей спать. А он:
— Толку-то что над холодным дутьем старшим быть? Вот коли б мне волю дали дутье нагревать, чтобы нутро домен оно не студило, тогда бы — да.
Выслушали начальники. Видят, дело говорит Егор.
— Валяй, парень. Грей дутье.
Сказано — сделано. Меньше угля домны запросили. Ходчей плавки пошли. Больше чугуна стали давать.
Вскорости на его горячем дутье по всей нашей округе домны заработали. Мешок денег Егору насыпали. В Питере стали про него говорить. В заграницах его дутье переняли. А он хоть бы что. И бровью не повел. Тут его дружок, Яков, из себя вышел и давай товарища костерить:
— Егорша!.. Сердце-то есть в тебе? Глянь, как вокруг тебя солнечно. Господа перед тобой шапки ломают. Лошадку бы полукровку, корову бы тагилку, собаку вислоухую завел. Ты теперь все можешь. Жену бы — соболью бровь, господскую кровь — в дом ввел. Неужели не видишь, сколько сердец в кисее да в бархате по тебе стучат?
— По мне ли они стучат? — отвечает Егор товарищу. — Не по моей ли славе? Да не по моим «петрам» да «Катенькам» — по дурной казне, которая ни за что привалила? Что я такое сделал?
Тут Яков ему в сердцах:
— Брось прибедняться, Егор. Весь белый свет твою горячую воздуходувку перенял. Ты что?.. Опять недоволен?
А Егор ему чуть не со слезами в голосе:
— Чем же довольным быть? Разве в одном горячем дутье дело? Все домны наши перекладывать надо. Ростом они с самовар, а угля просят столько, что кромешный ад протопить можно. Разве это домны? Куда только департаменты смотрят!
И пошел управителей подковыривать. Клинья под них подбивать. Начальство глядело-глядело на недовольного грамотея, слушало его, слушало да и по шапке.
— Нищему пожар не страшен, — говорит Егор. — Особливо если у него руки есть. В гору работать пойду.
Пошел в гору. Спервоначалу рудобоем стал. Без охоты его горщики в артель взяли. Женский пай дали. Треть. А через неделю тремя паями челом ударили. На части Егория стали рвать. Одна артель зовет, другая переманивает, третья чуть не на коленях стоит:
— Егорий Гордеевич! Пожалей нашу бедность! Стань над нами старшим. Заработки-то видишь какие. Помоги!
А Егор смолоду добрая душа. В самую что ни на есть пропащую артелку вошел. В поисковую. На фарту она работала. Пробные дудки била. Руды искала. Найдет — фарт. Нет — квас да редька.
Случалось, эта артель по месяцу, по два потеет — колодец в руде пробивает. Пласт рудный ищет. Пройдет, бывало, шахтенку артель в надежде на богатую руду, а пласт пуст и беден, как пьяная голова в понедельник. Один старый камень да слезы.
— Что делать, Егорий Гордеевич? Неужто струмент в кабак закладывать?
А он им:
— Тоньше надо дудки бить. Скорее дело пойдет.
А те:
— Тоньше себя колодец не выкопаешь. Как в нем управляться с киркой да ломом будешь?
А он им опять:
— Дудка может и в палец тониной быть. Лишь бы руду показала. Сверлом надо гору сверлить. Буравом буравить.
Старики рот шире церковных ворот открыли:
— В своем ли ты? Буравом десять вершков пробурить можно. Ну, двадцать, на худой конец. Не ум ли за разум зашел у тебя, Гордеич? Выпил бы.
А он им свое:
— Выпить, мужики, мы выпьем. Без этого нельзя. Вот вам на два ведра, а на сдачу барана велите зажарить. Да кузнецов самолучших призовите ко мне. Наставной бур им велим сковать. С коленами. Просверлил аршина два — наставил колено. Опять сверли и еще колено добавляй. Так мы до преисподней дыру провернем и, что там есть, выведаем.
Рудобои переглянулись. Перешепнулись, качать Егора кинулись.
— Горным начальником бы тебе быть, а не артельщиком.
За кузнецами побежали. А о водке даже не вспомнили. До нее ли, когда, может, через неделю переворот в поисковом деле придет.
Сковали самолучшие кузнецы составные бурава. Не сразу дело пошло: то ломкие, то в жгут свиваются. Нашли все-таки сталь, какую искали. Не жалел Егорий Гордеевич денег мастерам. И артель пока что на свои кормил. А потом…
…Потом заскрипели приводные ворота, завертелись бурава. Что ни час, то аршин. Что ни день, то пять сажен. Допоздна работали. Много за месяц гор продырявили. Полную подземную картину представили горному начальнику.
Тот хоть и запивоха был да медвежатник, а дело знал. Сразу смекнул, какая ему от царя награда за новые клады на казенном руднике выйдет. Не пожалел платы мастерам-бурильщикам. Да и себя не обидел. За дыры-скважины мастерам деньги платил, а по бумагам новые поисковые дудки-шахты проводил. Большую разницу прикарманивал.
Лучше зажили новоявленные бурщики. В суконной одежде заходили. Своих коров стали доить. А Егорию Гордеевичу особый почет. Только на руках не носят его. Кормильцем-поильцем зовут. Песни про него складывают. А которые богомольные, те уж вовсе через край перехватили. Икону Егория Победоносца с его лицом велели написать. Двести рублев за нее верхотурскому монаху-богомазу артельно выплатили. Попу особо сотню дали, чтобы он икону освятил да у правого клироса в золотом киоте на место Стефана Великопермского установил. Ну, а какой умный заводской поп осмелится против отчаянной рудничной паствы пойти? Установил.
Густо возле лика Егория Гордеевича стали свечки гореть. И не одними только стариками ставленные, но и тонкими девичьими пальцами. И особенно народу в глаза бросились рублевые свечи. С золотым витком. Как венчальные. Неспроста, видно, дочка горного начальника каждое воскресенье зажигала их да с Победоносца глаз не сводила. Неллей ее звали. Питерское имя. По метрикам-то она в Еленах ходила. В заграницах училась. Ну так ведь господская дочь… И летом перчатки не снимала. По сотне рублей шляпки нашивала. А к народу была — ничего не скажешь. И грамоте рудобоевых девок учила. И моды показывала им. Сама даже шила. Со старухами дружбу вела. Сказы-пересказы ихние в клеенчатые тетрадочки переносила. Книжки недозволенные почитывала… Ей полиции бояться нечего. Отец-то — гроза. В одном ряду с губернатором ходил.
Словом, жила Елена в кисее, да не в гордости. Первая Победоносцу призналась:
— Как хотите, так и думайте про меня. Только мое сердце для всех, кроме вас, заперто и глаза мои для всех, кроме вас, слепы отныне… — Потом она ему что-то не по-русски добавила.
А он уж тогда при горном начальнике не только правой рукой был, а — обеими. Всем управлял. И всякие бумаги, из какого бы нерусского города они ни пришли, мог читать, как ученый аптекарь рецепт на микстуру.
Месяца не минуло, как про Неллину любовь все узнали. От пригорничных девок в господском доме разве что ускользнет? Ну, а уж коли они знают — всему народу известно. И Якову, само собой.
— Доволен ли ты, Егорша, теперь? — спрашивает он дружка. — На горе ты начальник. Все тебе доверено. Все тебя любят. У стариков святым слывешь. Старухи тебя сказками заживо славят. Нерукописной красоты Елена Прекрасная по тебе чахнет. Что тебе еще надо, Гордеев сын?
А тот ему на это замогильным голосом, будто семь лет в тагильском демидовском каземате отсидел, говорит:
— Скважины мелко бурим. Бур у нас на горе короток. До дна горы не может дойти. А главное-то счастье там.
Махнул Яков рукой и ушел. А Егор, как простой рудобой, сплюнул в ладошки и давай с мужиками-бурщиками ворот вертеть. Хочется самому до дна горы дойти.
Любо горщикам с таким работать. И управительское дело справляет, и горные работы саморучно ведет, и о лучших днях жизни тонкие беседы заводит. Такие тонкие, что и худому уху прискрестись не к чему.
Начальник на охоте днюет, в пирах ночи коротает. Все дела Егору препоручил. Только одну заботу за собой оставил — чины да награды получать. А они шли. Потому как руды теперь грузить не поспевали. Свои домны стали тесны, в другие места руду поставляли.
Прижим кончился. Порку забыли. Десятников Егор приструнил. Штейгеров обуздал. Рядом с собой в гору поставил. Работай, коли местом дорожишь. А нет — так катись к Евгении Марковне.
Загремела гора. На выучку ученых людей сюда присылать стали. Приедут, бывало, горные барчуки. При вензелях на плечах. При золотых молоточках на картузах.
— Где его высокоблагородие Егорий Гордеевич?
— Это я, — скажет Егор и выйдет как есть весь в глине, в рабочей одеже, в простых сапогах.
Хоть стой, хоть падай. А что сделаешь? По бумагам-то он теперь «его высоким» числится. Принимай как есть.
И принимали, каким он был. Даже слышать не хотели, будто он в кружок ходит на недозволенные чтения. То ли не верил этому горный начальник, то ли оберегал сук, на котором сидел. Наверно, понимал старый глухарь, что без Егора гора — не гора, а яма. К тому же и Нелличка, его дочка милая, десятерым женихам отказала, а с ним готова и горы бурить, и на морозе стыть. Чуть закашляет Егор — на ней лица нет. Сама горчичники ставит, сама французские бульоны готовит и подает.
А время шло да шло. У Егора уже малость виски заиндевели. И начальниковой Елене под тридцать. Когда-то надо тому и другому свою семейную жизнь перевести на легальное положение.
Егор и недели без Нелли не мог прожить. Видеть ее надо, а к сердцу допустить боязно. Себя потерять страшно. Его недовольство-то к той потере глубоко в подполье ушло. Партийным товарищем стал Егорий Гордеевич. Не только с Питером да с Москвой связь держал, но и от самого первого человека в партии в иноземных фирменных конвертах «коммерческие» письма получал. Писалось в них о глубинной руде, о твердых сталях, а читалось о революции. Как при таком высоком доверии в господский дом зятем войдешь?
Так оно и шло. Из кузова не лезет и в кузов не идет.
Но всему бывает конец. Начальникова Нелля как-то в заграницы собралась.
— Это зачем же вы, Елена Сергеевна? — допытывается Егор. — Нескладно одиночным девицам по заграничным городам ездить. Там всякий народ живет.
— Именно, что всякий, — отвечает ему Елена. — Хочу спросить у одного человека, как мне дальше невенчанной жить. И вы бы съездили.
«Не ловушка ли?» — подумал Егор и говорит:
— А у меня нет такого человека, которому я полностью могу свою душу открыть.
— От меня-то хоть не таитесь, Егорий Гордеич. Мало ли на свете светлых голов.
— А кто, к слову? — докапывается Егор.
— Граф Лев Толстой, например, — говорит Елена и тонким переливчатым женским голосом на кого-то другого намекает; голубым лучом в душу заглядывает. — Должен же быть на свете для вас самый верный человек, слово которого — как солнечный свет для месяца. Увидитесь с ним — и, может, сами от его света посветлеете сердцем и головой.
Сказала так и уехала.
Долго думал Егор. Все взвешивал. И тосковал по Нелле. А потом напустил на себя кашель и говорит горному начальнику:
— Надо свое нутро заграничным докторам показать. Да и должен я когда-то чужие города повидать.
А тот — с превеликим:
— Сделайте одолжение! — А сам про себя думает: «С Неллей, значит, они заграничное свидание назначили». Радуется. И есть чему. Худо ли его превосходительству такую сильную голову зятем заполучить!
Теперь дальше слушайте…
Приехал Егор в иноземный город и сразу по заветному адресу:
— Здравствуйте, Владимир Ильич. Вот мои бумаги.
— Да я бы вас и без них узнал, — говорит ему Владимир Ильич и в креслице усаживает. — Как у вас там, на горе? Рассказывайте.
— Хвалиться пока нечем. Десятеро нас на горе. Девятеро-то из надежных надежные люди, а я — десятый — неизвестно кто. И чины на мне для партии неподходящие, а главное — любовь моя из другого поля ягода. Уж не чужаком ли я стал, Владимир Ильич?
Тут Владимир Ильич как расхохочется, да так закатисто, что посуда в стеклянном шкафчике зазвенела. А Егор хоть и белее муки сидит, а речь дальше держит:
— Если чины сбросить, с горы уйти — горщиков жалко. Другого поставят — опять порки да штрафы введут. А если на горе оставаться, тогда не миновать с горным начальником родниться. А он ведь потомственный враг нашему делу, Владимир Ильич…
Тут Владимир Ильич малость прищурился и сказал:
— Так ведь вы, насколько я понимаю, не на враге жениться собираетесь, а на Елене Сергеевне…
Егор чуть со стула не упал.
— Откуда она вам известна, Владимир Ильич, да еще по имени и по отчеству?..
А Владимир Ильич на это ему:
— Я знаю по имени и отчеству всех коренных подпольщиков, в том числе и молодых… Как же мне не знать Елену Сергеевну?
Егор вовсе ни жив ни мертв. А Владимир Ильич смешком да шуточкой:
— Вы лучше скажите, кто вас с Карлом Марксом познакомил? Кто вам мои работы посоветовал почитать, кто вас кружок надоумил создавать? Да так, что вы этого и не заметили… Кто, наконец, вас на след ко мне навел?
После этих слов Егору вовсе дышать нечем стало.
— Дозвольте, Владимир Ильич, ворот расстегнуть…
— Расстегивайте, — говорит Владимир Ильич и опять со смешинкой ему: — Как же это вы через сословие Елены Сергеевны и на меня тень бросили!.. Где же ваша партийная проницательность, Егорий Победоносович?
Молвил так Владимир Ильич и начал по комнате расхаживать и Егора журить. Заложит руки за проймы своей жилетки, да то в ледяную воду его, то в кипяток:
— Как же это вы, мой дружок, не разглядели душу Елены Сергеевны и побоялись своей любви?..
После этих слов все как на ладошке для Егора стало. Значит, разной глубины подполье бывает.
— Простите меня, Владимир Ильич…
— Нет, батенька мой, уж вы у нее прощения просите. Да скажите ей все, как полагается в этих сердечных случаях, а я пока выйду из комнаты…
Тут вышел Владимир Ильич из комнаты, а Елена Сергеевна в комнату вошла. У Егора одночасно язык окостенел, а голова-то еще работает. Понял он, в каких шляпках иной раз подпольщики ходят, какими кружевами жандармов обмишуривают.
Постоял он сколько-то столб столбом. Потом очухался, в свою колею вошел:
— Значит, нас, большевиков, теперь на горе одиннадцать человек. — Сказал так и тоже, как бы между прочим, слезу смахнул, а потом — другую. Третью-то он уже не стал утирать. Пускай катится… Не где-нибудь ведь разнюнился, а в штаб-квартире социалистической революции. И не при ком-нибудь, а при своем партийном товарище, вдвойне теперь дорогом и любимом.
В это время Владимир Ильич вошел:
— Доволен ли, недовольный человек?
— По семейной-то линии — да… А в остальном-то, Владимир Ильич, мало радости. Черные силы опять голову подымают. С чего же довольным-то быть…
Положил тут Владимир Ильич руки на плечи Егору, заглянул в его глаза, а потом твердым голосом сказал:
— И оставайтесь таким, недовольный, неуспокоенный человек!
На этом они и расстались. Расстались, да не разошлись. На этом и я бы свой сказ кончить мог, а он не кончается, в нашем дне сказывается и в завтрашний день перейти норовит.
Пускай нет теперь в живых Егора Гордеевича, но и в мертвых он тоже не значится. Такие не умирают, а множатся. Множатся и в Рязани, и в Казани, и в Орле, и в Киеве. В ткацком деле своим трудовым недовольством годы опережают и огневым доменным трудом миру светят. Живут теперь такие люди и в больших городах и в малых селах маяками светят. В слесарных мастерских и в академиях наук ленинский завет хранят. До Луны ракеты запускают, о Большой Медведице думают. Далеко со своей бригадой вперед уходят, а довольства нет. К отсталым переходят, за собой их тянут.
Нет для этих людей последней ступени лестницы ни ввысь, ни вглубь.
Довольные собой Яковы тоже живут. Живут не в ущерб многим. Малым огнем обогреваются, своему самовару радуются, для своей шубы планы перевыполняют. Честные это люди. Только они живут мимо этого сказа — сказа о великом счастье недовольства своим трудом, о ленинском наказе: жить неуставаемо для людей.
Вот и все. Теперь историки-риторики, закостенелые цитатники, охрящевелые догматики, могут судить и рядить, жил ли на свете Егор, встречался ли он с Владимиром Ильичем Лениным… А если встречался, то в каком году, дне и месяце… Пусть разбирают. А для меня это не суть, а бескрылость воображения.
Для меня жил и живет Егорий Гордеевич тысячами тысяч людей, которые и по сей день встречаются и беседуют с Владимиром Ильичем о трудах и делах, о грядущих годах, о высокой дружбе и о большой любви…