Любовь
1
Разбогател Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был – мотался бог весть где, на шестой приехал – с вокзала за ним две тележки добра везли.
Дивятся люди на Красной улице.
– Вот так Гришка! Широкий парень!
А Григорий Палыч помалкивает. Ходит вокруг тележек, разгружает добро, каблучками постукивает.
В комнаты вошел Гришка – фуражку не снял, только сдвинул на широкий затылок, аж всю бритую шею закрыл. Дым под образа колечком пустил.
– Здрасте, – говорит, – мамаша, приехал я. Очень испугалась старушка.
– Да ты ли, Гришенька?
Заплакала.
– Прости, – говорит, – Гришенька, попутал поп – нечистый хвост – панихидку уж я по тебе у Никол-угодника…
Усмехнулся Гришка.
– Ничего, – говорит, – мамаша. И плакать нечего.
Смешно старушке стало – мамашей величает. Да не рассмеялась. Взглянула кривым глазом на сына и обмерла. Будто и не Гриша. Да и впрямь, будто не Гришка. Чудно!
А Гришка за столом пальцами поигрывает. На одном пальчике колечко с зеленым камушком, на другом – колечко, но без камушка, а за рукавом браслет, цепное золото.
Испугалась старушка снова.
– Да что ты, Гришенька, одет-то как? Нынче барская-то жизнь окончилась.
Сказал Гришка старухе:
– Безусловно кончилась. Я, мамашенька, и приканчивал. Да не в этом штука. Барская жизнь кончилась – новая началась. А покуда, пока не пришло иное времечко, – поживем, мамаша, в Питере-то. Есть у нас кой-какое добришко и денежки.
Заплакала старушка – выжила из ума. Завозился Гриша у желтого сундучка.
А под вечер Гришкины товарищи пришли. Очень даже напакостили на полу и ковровую дорожку совсем смяли. Гришке наплевать, а старуха – убирай за ними, за стервецами. Да и не убрать – сильная гульба пошла.
В пьяном виде Гришка очень бранил французов.
– Сволочи они, мамаша, – кричал он старухе в другую комнату. – И полячки – сволочи.
Тихонько охала старуха. Посмотрит, ох, посмотрит старуха ночью родимую точечку на правом Тришкином плече.
Но до утра гуляли гости и бранились яростно, играя «в очко» гнутыми картами. А под утро снова пили.
Гришка в фуражке, а под фуражкой веером денежные билеты, хмельной и красивый плясал чудные танцы.
– Эх! Эх! Не тот Питер сейчас, не тот… Негде потрепаться молодчикам!
2
Две недели живет Гришка в городе – сыт, пьян и нос в табаке.
А и славный же парень Гришка! Широкий до чего парень, черт побери его душу!
То у Гриши соберутся, кушают – едят, то Гриша к кому-нибудь на пирог званый.
А то и к «Воробью» вечером. Безусловно не тот сейчас Питер, но есть кое-где замечательные места. Например: замечательное место – «Воробей».
Это в Гавани. Дом как дом, с мезонином и палисадничком. Днем старуха шабуршит горшками, стряпает. А больше ничего и не видать.
А вечером – кабаре.
Денежки припасай, и все будет. Денежки только припасай. На ночь – сотню отдай – не горюй – любая девочка!
Два раза гулял Гришка у «Воробья» – текли денежки. На третий раз похабный случай вышел: побили матроса за контрреволюцию.
Грозил матрос донести, хвалился знакомством «под шпилем». Да только сам виноват.
Сидит в дезбелье у Катюши и треплется. И мысли выражает:
– Нынче, – говорит, – я на все очень плюю и, например, на политику тоже. Мне жить охота, а политика заела мою молодость.
А Гришка рядом у Настеньки.
– Нравишься, – говорит, – ты мне, Настенька. Очень даже нравишься. Очень ты личностью похожа на одну любимую особу. А имя той особочки – Наталья Никаноровна.
А тут, значит, матрос со словами о политике. Гришка туда.
– Это, – говорит, – кто так выражается про политику? А ну-ка, клеш, выходи.
А клеш смеется и не покоряется. Обиделся Гришка.
– Ты, – говорит, – может быть, и про революцию так же скажешь?
– Да, – говорит, – так же.
Гриша тут и посерел весь.
– Ах ты, – кричит, – волчья сыть, белогвардейщина.
Ударил матроса. А тут еще ребята с Косой улицы случились.
– Бей, – кричат, – его, Жоржика.
Ударили его и в грудь, и по животу, и брюки – казенный клеш на видном месте испортили.
Гришка после этого расстроился и ночевать не остался – домой пошел.
А утром к нему Иван Трофимыч жалует.
– Ты что же, – говорит, – Гриша?
А Гриша ему такое:
– А что ж я не могу и погулять у себя? Я, Иван Трофимыч, не афонский какой-нибудь монашек.
– Да ну? – удивился Иван Трофимыч. – Да я, Гриша, тебе только так. Любя. Голову, говорю, не защеми. Вот что. А вечером, Гриша, приходи-ка ко мне, невеста есть для тебя роскошная.
Не пошел Гриша вечером к Иван Трофимычу. Долго ходил по комнате очень серьезный и думал:
– А не жениться ли мне и в самом деле? Пожить, значит, семейной жизнью.
3
Утром Гриша по своим делам, а мамаша чаи распивает с сахаром. Жует старушка белый хлеб, разговаривает с соседками:
– Гришенька мой жениться придумал. Ищи, говорит, мать, невесту.
Охают соседки, дуют в блюдечки.
– Да что ты, Савишна?
– Да. Ей богу, моя правда. Хочу, говорит, чтоб и красивенькая была и чтоб зря не трепалась.
– Что ж, – хрустят сахаром, – что ж, он это правильно требует. Да только нынче-то девки пошли очень бесстыжие. Косы пообстригли. Табак тоже легкий курят. Уж и подошло же времечко. Ох, и пришел последний час…
Да, очень много у баб всякого разговору. До вечера. А вечером Гриша приходит, посмеивается, шутит со старухой шутки, невесту требует.
Но только раз Гриша пораньше пришел. Сел, задумался и зеленым камушком не любуется.
– А что, – спрашивает, мамаша, помнишь ли дочку Никанора Филиппыча?
– Это Наталюшку-то, дочку дилектора?
– Ее, мать.
– Чего ж, – говорит, – не помнить. Очень даже помню. Покойника Никанор Филиппыча, царствие небесное, до смерти убили в леворюцию. А через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого.
– Замуж? – вскричал Гришка. – Ну, да ничего. Желаю, мамаша, жениться на Наталье Никаноровне. Встретил ее сегодня. Узнала. Щечками вспыхнула. Хотел в ножки броситься, поклониться. Одумался. «Дай, – думаю, – у старухи узнаю». Так замуж, говоришь?
Вечером перьями Гриша скрипит, пишет что-то. К ночи за чаем вытаскивает это самое, что писал.
– Вот, – говорит, – мамаша, письмишко написано:
«Лети, лети письмецо в белые ручки Натальи Никаноровны. Извиняюсь дерзостью письма и вспоминаю любимую особочку.
Некогда, шесть лет назад я, Гриша Ловцов, раб и прихвостень батюшки вашего, Никанора Филиппыча, тайную к вам имел любовь и три года помнил загорелые щечки и приятные ручки. Нынче забыл все насмешки ваши, нынче предлагаю свою жизнь на полном земном счастье. Ежели „да“ скажете – прибегу собачкой, „нет“ – так до свиданья, Гриша Ловцов, только тебя в Питере и видели. Прощай тогда, ясочка Наталья Никаноровна. Эх, сгорел Гришка, огнем сгорел. Тому подобного знакомства!»
А? Каково, мамаша? Письмишко-то каково, говорю, написано. Будет моей Наталюшка.
4
По улице бежит человек без шапки.
«Вор, – думают прохожие, – мошенник, наверное». Но это не вор, это Гриша Ловцов бежит на решительное свиданье с ясочкой.
В записке всего три слова было: «Приходите, Гриша, поскорей». Вот и бежит Гриша Ловцов, проглатывая холодный ветер.
На ходу думать плохо. На ходу одна мысль в голове гудит на мелкие голоса: плохо ясочке. К чему бы такая экстра?
А ясочке и в самом деле плохо. Сидит она у бледного окна, плачет, слезы капают на Гришино письмо.
Много раз перечла Наталья Никаноровна письмо это. Много раз подходила к зеркалу. Что ж! Она и в самом деле очень хороша. Так ли ей жить, как сейчас?
В сумерках всегда острей печаль, и в сумерках Наталье было жаль себя.
А тихий звон часов и брошенная книга на полу вдруг стали невыносимы.
«Уйду», – вдруг подумала Наталья Никаноровна.
А в это время Гриша через три ступеньки – в пятый этаж. Дух перевел. За звонок дернул. Дверь открыла Наталья Никаноровна.
А Гриша и не видит ничего.
– Здесь ли, – спрашивает, – проживает Наталья Никаноровна?
Улыбнулась – бровью повела Наталья.
– Проходите, – говорит, – Гриша, в ту горницу.
– Ага, – закричал Гриша и взял Наталью за руку. – Идем, ясочка. Идем сейчас. Ну, что думать-то? Все будет. Все на свете…
Ох, плохо знает Гришка женское сердце! Так ли нужно сказать? Так ли подойти?
– Вот как, Гриша? – с сердцем молвила Наталья Никаноровна. – Купить меня думаете? Так знайте – не за деньги я к вам решила. Не за деньги. Слово даю. Причина такая есть, да не понять вам. Ну, да все равно, едем.
В дверях стоял человек с длинными усами и острым носом. Был это супруг Натальи Никаноровны.
– Едешь? – спросил он тихо и поправил от волнения усы свои длинные. – Едешь, – повторил и больно сжал ее руки. – Слушай, Наталья… Вот сейчас, здесь, я убью себя… Не веришь?.. Вот сосчитаю до пяти, если не передумаешь…
И стал считать, и когда сказал – четыре, и голос дрогнул его, Наталья вдруг рассмеялась. Звонко, оскорбительно. Закинула голову назад и смеялась.
И за руку Гришу взяла, и засмеялась снова, и, тихонько и не глядя на мужа, вышла.
А по лестнице бежали они быстро и слышали за собой торопливый бег.
– Постойте, – кричал длинноусый. – Господи, да что ж это! Постойте же! Наталя!
На улице, на углу, у аптеки догнал их.
– Что? – спросила Наталья.
– Не веришь, – удивился длинноусый, нагнулся к ее ногам и поцеловал грязный снег.
– Нет, – молвила Наталья, – и пошла прочь.
5
Дивья тоже на Косой улице! Живет у Гришки дочь Никанора Филиппыча. Смешно очень! Дивятся люди, в окна засматривают.
А Гришка ходит – хвост трубой, любуется, подношения Наталеньке делает.
– Колечко это тебе, ясочка, за то, что длинноусому неповерила. А это за то, что невеста моя.
Утром на службу Гриша, а старухе приказ наистрожайший: ходить за Наташенькой, забавлять ее и ни в чем не препятствовать. Старуха очень ошалела, ходит за Натальей, глазом шевелит, а сама молчок. О чем и говорить – неведомо. Только утром про сны разговаривает.
– Будто, – говорит, – ударил кто под ложечку… Гляжу – мужчина с русой бородой и топор в руке. Это под пятницу-то, красавица. Вскочила я, крестом осеняюсь, крестом отмахиваюсь, а ен пырх – и нет его… Лампадку будто затеплила перед царицей-заступницей… Глядь в зеркало нечаянно, а личности-то у меня и нет. Пустое место. Рукой шарю – нету личности. А в зеркале фига дразнится.
Наталья Никаноровна молча слушает, да про свое думает, а старушка глазом обижается – ведь под пятницу все-таки.
А вечером Гриша со службы. Чистый, причесанный и даже духами от него воняет. Ручку у Наталюшки Гришка поглаживает, нежит ручку-то и про свадьбу разговаривает.
– Свадьбу, – говорит, – сыграем, и – ну из Питера, ясочка. На людей посмотрим, по Волге поедем на пассажирском… Барские твои привычки сохраним. Живи, ясочка.
Молчит Наталья. Что ж? Не привыкла, стало быть.
– Эх, ясочка! Очень тебя люблю. Скажи – все сделаю… Свадьбу такую справим – дым в небо. Всех пригласим. Сам пойду умолю. Профессора одного знаю, писателя одного знаю тоже. Не скучно будет Натальюшке. А?
Молчит Наталья, ласкает Гришкину голову.
6
На высоком шкафу стоит лампа, крутит огненным языком, подпрыгивает. В комнате танец-краковяк танцуют. Серьезный танец краковяк. Танцуют, молчат, никто и не улыбнется.
А очень великолепно старик на гармонии играет. Да только невесело. Нельзя слепцов на свадьбу звать, – душу всю вывернут. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает.
Ходит Гришка с невестой, с женой теперь то есть, гостям улыбается, а душа гудит.
И с чего б это было так невесело?
Все расчудесно вышло, благородства тоже во всем немало. Вот и старичок в сюртуке – не кто-нибудь – профессор Блюм мудрит с рыжим студентом.
А рядом в комнате старуха с девкой босой стол прибирают. На столе даже цветок есть – кому любопытно понюхать.
– Пожалуйста, дорогие гости, не побрезгуйте.
Сели за стол, да плохо сели. Молча пироги жуют. А как выпили раз-другой – смех пошел по столу. Смеются все, и причин уважительных нету.
И профессор Блюм улыбается, к рыжему студенту льнет.
– Сам, – говорит, – был таким. Люблю очень студентов. Выпьем за науку и за просвещение.
И вдруг Наташенька тоже стакан свой поднимает и улыбается.
Молчала все, а тут и я, дескать, с вами.
Обидно очень Гришке.
Да и рыжий на Наташеньку что-то засматривается. По-своему ей глазом мигает, да, может быть, и ножку, гадина, под столом ей жмет. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий! Так бы вот в зынзыло и дал.
Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом:
– Вы, – говорит, – профессор, за науку выпиваете, а между прочим – тьфу ваша наука.
Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему все серьезное:
– Да-с. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, например, скажем: шар и, так сказать, вертится… А что вы за такие, за правильные люди, что как раз и угадали? Вот, скажем, через пятьдесят лет или, может быть, меньше, возьмет кто-нибудь и объявит по науке вашей: а земля-то, скажет, и не вертится, да и не шар, да и… черт его знает, что скажет. Тьфу на вас!
Тут все на профессора уставились, дескать, вот так Гришка, широкий парень. А тут еще дьякон Гавриил словечко вставил:
– Мы, – говорит, – интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григор Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако, земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой, – сказал и на профессора этак вот ручкой.
Тонкая бестия этот дьякон Гавриил!
Да, крупный разговор вышел, ученый. Гришка то на профессора, то на студента глазом. А студент ничего – рыбу кушает. Не жалко, конечно, пускай кушает, а только зловредный же этот рыжий!
А профессору, должно быть, очень обидно за науку стало. Григорь-то Палычу он ни словечка – видит, сидит человек с круглыми глазами – так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу?
– Вы, – говорит, – со своей гнусной философией тово…
А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком.
– Бей, – кричит, – их… рыжую интеллигенцию.
Сгрудились гости, присели иные…
– Эх! – закричал Гришка и насел на студента.
7
Длинноусый шел на вокзал. Сегодня они уезжают из Питера.
«Этакая ведь скверная штука, – думал длинноусый. – С чего бы мне идти. Зря иду. Ей-богу, зря. Я вот на них взгляну одним глазком и уйду. Не из романтизма взгляну, не глазом, так сказать, любви… хе-хе, а издали, из великого любопытства… Гм. Я даже радуюсь. Мне, милостивые государи мои, на многое совершенно наплевать, мне, милостивые государи, смешны даже в некотором роде высокие чувства любви. Подумаете – врет? Вот, скажем, и Наталья подумает про меня – погиб из-за великой любви. Даже вот убиться хотел… Вздор. Совершенный вздор. То есть, может быть бы и убился, если б, скажем, поверила. Вздор, сударь мой. Шарлатанство. Женская, так сказать, природа требует остроты, так вот – пожалуйста… хе-хе… А мне смешно. Честное слово, смешно. Ну, что я могу поделать – смешны всякие трагические чувства. Конечно, плохо, что она с Гришкой. Я даже снова готов на всякие потрясения, но любовь… хе-хе»…
Тут длинноусый остановился у вокзала.
– Подождем, – сказал он громко. – Посмотрим, понаблюдаем. Они непременно под руку пойдут. Все-таки Гришке-то лестно. А она с этакой тонкой улыбочкой. У ней вечно этакая тонкая улыбочка. Накануне вот приходит. «Что?» – спрашиваю. «Не могу, – говорит, – с тобой жить. (А у самой этакая улыбочка.) Не могу, – говорит, – больше жить. He живой ты. Ну, сделай что-нибудь человеческое. Убей меня, что ли, Гришку, наконец, убей».
Гм. Тонкая первопричина, тончайшая. Конечно, острота чувств… Да не в этом корень. Тут, можно сказать, историческая перспектива. Тут, ух как широко! Тут, можно сказать, – история. Да-с, история и инстинкт женщины. Скажем, через сорок лет голубую кровь, хе-хе, им перельем. Вот оно что. Может, я и не сопротивляюсь из-за этого… Ну, куда ты, баба, прешь? Толкнуть можешь. Видишь, человек по делу стоит.
И точно: баба с мешком и корзиной пихнула длинноусого в живот.
– Дура, – сказал длинноусый. – Этакая чертова баба!
А за бабой в двух шагах двое под руку.
Они!
– А, – улыбнулся Гришка, – вы здесь.
Не ответил ничего длинноусый и пошел за ними вслед. Идут вдоль вагонов – не обернутся. И длинноусый сзади.
– Здесь, – сказал Гришка, – и вошел в вагон.
– Наталья.
– Что?
– Не веришь? – поглядел ей в глаза длинноусый.
– Нет, – молвила Наталья, – и вошла в вагон.
«Под вагон, что ли, упасть? – уныло подумал длинноусый, когда поезд, железом лязгая, двинулся с места. – Вот под тот».
Постоял длинноусый с секунду, поднял глаза, а в окне Гришка с Наташей. Наталья – та спиной, а Гришка ухмыляется и этак ручкой делает, дескать, – прощайте, счастливо оставаться.
Постоял длинноусый, постоял и поплелся тихонько к выходу.